Она была моя собака.
      Собака - это очень важно.
      Это больше, чем настоящий кожаный мяч. Хотя и мячу все завидовали: я плоским блином привозил его из Москвы и хозяйским насосом, уже в станице, накачивал через резиновую пуповину; перевязывал её и потом, с силой зажав между ног, зашнуровывал тугой кожаный бок.
      Собака - это друг. Собаку можно научить командам "голос", "лечь", "встать", "ко мне" и даже "апорт". И ещё много чему. Собака не может сказать: "Я больше с тобой не дружу…" Она верная.
      Любой мальчик имел бы собаку - всё дело в родителях…
      Я сразу понял: она - моя собака.
      Она сидела в конце пляжа, у обрыва, и провожала всех взглядом. Искала хозяина. Собака была среднего роста, коричневая, ушастая и вся в репьях.
      - Фу, какая гадость, - сморщилась моя бабка Полина, когда мы проходили мимо. - Того и гляди вцепится!
      Собака мне сразу понравилась! И я ей тоже.
      Как только мы прошли, она пристроилась сзади и шла следом через станицу до самой нашей калитки. Я плёлся за бабкой и смотрел, как подушечки с когтями отпечатываются в пыли, рядом со следами моих босых ног.
      Бабка шла, накинув на голову мокрое полотенце, и причитала:
      - Наказание моё, да что ты всё волочишься там еле-еле? Такая жарища, спасу нет. Вот упаду под деревом и умру. Ты этого хочешь?
      Как только бабка оглядывалась, Пират (так я про себя назвал собаку) вмиг прятался за придорожную акацию или абрикос. И замирал.
      Когда подошли к калитке, собака уже сидела на другой стороне улицы и внимательно разглядывала кладбище за околицей, делая вид, что это ей важно. Я незаметно махнул рукой. Пират тут же оказалась рядом.
      - Смотри, бабулечка, - сказал я голосом послушного мальчика, - какая красивая собачка.
      - Ужас, - бабка возилась со щеколдой. - Вот увязалась. Это то самое страшилище, с моря. Гони.
      - Бабулечка, - жалостливо тянул я, - а можно она с нами поживёт, чуть-чуть, а я, честно, буду есть три сырых яйца в день. Сам.
      Аргумент был серьёзный: в день я должен был выпивать три сырых яйца.
      - Пусть хоть звёзды с неба попадают, - бабка била по яйцу серебряной чайной ложечкой, - будешь гладкий, толстый и блестящий, как борец, - вот мать-то твоя, Лидушка, увидит - обрадуется!..
      Похоже, бабка решила отчитаться мной родителям по весу. Откуда взялся в её голове борец - я не знал. Может, по радио слышала или на рынке кто сказал. Но связь: я, яйца и борец - отчеканилась в её мозгу раз и навсегда.
      - Без яйца в море ни ногой, - бабка ловко сбивала крышку скорлупы. - Пей, горе моё.
      Я давился и пил.
      - Смерти моей хочешь, - бабка с сомнением оглядывала Пирата. - Он же, зараза, всех кур хозяйских передавит. А мне платить!
      - Бабулечка, ну до вечера, - канючил я. - А вечером на море обратно и отведём…
      - Так и быть, - бабка сдавалась. - Бога моли, что хозяйская псина околела. Только эту от греха к дереву привяжи, - и открыла калитку.
      Из марли и верёвок я соорудил настоящий ошейник и привязал пса под старым абрикосом.
      - Место, Пират, - скомандовал я. (В станице всех собак звали или Пират или Жучка.)
      Собака стояла и глядела на меня счастливыми глазами: шерсть её залоснилась, в осанке появилось достоинство. Даже репьи смотрелись как украшения, благородно. Это была уже не какая-нибудь брошенная собака, а собака со своим ошейником, своим деревом, к которому привязан ошейник, садом, в котором растёт это дерево, к которому привязан ошейник, и, наконец, с домом и хозяевами, которые её любят, кормят, а она им служит.
      Собака поняла - в её жизни наступили перемены.
      И бабка поняла - от собаки ей так просто не отделаться. Она вздохнула и поставила перед псом большую миску супа.
      - Лопай, горе моё.
      Мы пообедали и пошли в мазанку спать.
      - Днём на таком пекле все нормальные спят, - зевала бабка, - иначе до вечера не доживёшь.
      Вечером, когда мы пошли к морю, собака понуро трусила следом, а потом грустно сидела на песке и наблюдала, как я гонял по пляжу мяч, купался и прыгал в волнах. Боялась: снова оставят. Я решил снять с неё ошейник, чтобы поплавала, - собака злобно оскалилась. Но когда на обратном пути я подхватил её верёвку, собака приосанилась и гордо шла впереди, по-хозяйски отбрёхиваясь от лающих за палисадниками дворовых псов.
      Так собака у нас и осталась.
      Теперь она сопровождала нас всюду. Если мы шли на рынок или в клуб, на фильмы, собака переходила грейдер и ложилась неподалёку, в тени большой акации (дальше не её территория). Вырывала в земле яму для прохлады, залезала туда и ждала нашего возвращения.
      Но больше всего Пират любил ходить на море. Там он словно сходил с ума: бегал взад-вперёд вдоль пляжа; пугал лаем чаек и коров, разлёгшихся от пекла брюхами в прибое; поднимал лапами тучи брызг и весёлой разинутой пастью грыз волны. А если мы прыгали в волнах на баллоне от грузовика, то - вот умора! - плыл к нам, выпучивал глаза, мельницей молотил по воде лапами, царапался, радостно лаял, и визжал, и хрюкал.
      Жизнь с собакой была не то, что без собаки: дни стали вдвое длиннее и интереснее.
      - Лопайте, прохиндеи, - приговаривала бабка, подливая нам из половника, - глодайте мои косточки, пока я жива. - Пират, оторвавшись от миски, поднимал на бабку счастливые масляные глаза, чихал и вилял хвостом. - Всё одно пользы от вас нет - вред один.

      Вреда от собаки не было никакого, хотя бабка считала, что: собака съела её ботинок, изодрала старую красную кофту, у собаки блохи ("…вон скачут, как лошади…") и собака лает ("…Без умолку, как оглашенная…").
      А вот пользы от собаки было полно.

      Во-первых: она лаяла. Голос у собаки был красивый и звонкий. Она лаяла очень громко. Всё время. С утра до вечера.
      Во-вторых: можно было не давиться бабкиной едой, а тихонько делиться с Пиратом.
      - Я тут не столовка, - заметив, ворчала бабка, - чтобы человечью еду дворнягам скармливать. Ишь, аж лоснится весь, как борец…
      "Борец" бабку примирял... Теперь у неё было два "борца".
      И главное - охрана: бабкиных грядок и нас с бабкой.

      Пират вырыл промеж грядок с бабкиной клубникой и кабачками большую ямину, лежал там и лениво отбрёхивался. Куры и гуси обходили грядки стороной, трусливо пощипывая с краёв. Теперь созревшие сочные клубничины Пират подъедал сам. Подползал по-пластунски, выворачивал большую лохматую голову и слизывал ягодины. Ягодины скатывались по розовому язычищу в собачью глотку. Пёс урчал и блаженно щурил хитрые жёлтые глазки.
      И ещё он охранял нас. Хозяев.
      Врагов была тьма. Они подкрадывались среди лопухов на задках, пролезали меж штакетин забора, прыгали с деревьев или вылезали из-под клети сарая. Враги могли прикинуться просто прохожими или даже почтальоном тётей Верой на красном велосипеде. Но Пират был начеку: рычал, лаял, скалил зубы - и всё обходилось.
      Прошёл месяц.
      Собака совсем обжилась и стала дворовым псом. Ошейник уже был настоящий, (хозяйский подарок) и когда кто-то подходил к калитке или просто шёл вдоль штакетника, Пират просовывал голову между облезлых реек, рычал и делал зверскую морду. И уж конечно облаивал всех прочих псов, которые ходили по нашей улице или соседским участкам. Словом, делал всё, что должна делать хорошая дворовая собака. И даже чуть больше. Из благодарности.
      Соседские гуси, утки и куры больше не шастали, как раньше, прямиком через плетень, а гуськом обходили двор за штакетником, кося на Пирата испуганным глазом. Чужие коты пересекали наш участок или по деревьям, или по частоколу забора. Собаки вообще обходили по другой стороне улицы. Правда, это не касалось собственной живности: три ежа, четыре кота, семь куриц, тринадцать гусей и восемь уток были своими и степенно прогуливались по двору туда-сюда, как пассажиры первого класса на верхней палубе круизного лайнера. Но были и смотры, как в армии. Тогда вся дворовая мелюзга гонялась по участку, топоча и поднимая пыль, и по команде квохтала, мяукала и гоготала - разом.
      Случались и проблемы: хряк.

      Как-то в обед, когда мы с бабкой сидели за столом под большим абрикосом, из сада, со стороны Мишки Курыся, раздался дикий визг.
      - Хряк, - упавшим голосом сказала бабка. - А Пират где?
      Хряк визжал человечьим голосом и топал как конь.
      (Хряк - это соседская свинья-одногодка. Он вечно просовывал свой розовый пятак между штакетин и общипывал наш топинамбур и подзаборную лебеду.)
      Мы вскинулись и бросились за сортир, на крики.
      Тут мы и увидели Пирата. Упёршись всеми четырьмя лапами в ограду, он молча тянул хряка за пятак. Хряк визжал, пёс тянул.
      Сбежались все.
      Конец хряку, понял я, зажмурился и вцепился в Пирата. Бабка вцепилась в меня. Вместе мы отвалились от бедной свиньи, как насосавшийся клоп от жертвы.
      Наступила тишина. Только хряк тихо повизгивал и стонал. Я лежал с закрытыми глазами, плотно обхватив мохнатое тело Пирата, слушал, как бьётся его сердце и ждал конца света.
      - Не ушибся, Сашенька? - сливочным голосом спросила бабка.
      Я замер. Сердце у Пирата остановилось.
      И тут началось…
      - Приезжие хряка загубили! - вопила Верка Курысиха, Мишкина жена.
      - Да ваш хряк, - орала через изгородь бабка, - мог ребёнку и руку отъесть, если что… - Бабка хряка не любила, как и соседку. - Я в "Знание - Сила" читала - они всеядные.
      - Сама ты "Знание - Сила", дура городская! - заходилась Верка. - Да мой хряк твоего прохиндея и есть-то не станет.
      Это была ошибка. Бабка получила перевес.
      - Да ваш хряк, может, и бешеный, теперь ребёнку сорок уколов в живот делать, - бабка перешла в наступление.
      - Да у вас самих пёс приблудный псих, как все городские! - визжала соседка. - Вон из него слюна отравленная капит.
      - Пойдём, бедная собачка, - громко сказал я и за шкирятник потащил ополоумевшую псину с поля боя.
      Все наорались и разошлись.
      - Если кабанчик сдохнет, - грозился соседям Курысь, - нехай курортники хряка по рыночной цене скупят. Такое последнее моё слово.
      Бабка причитала и тайком пыталась пристроить "возможно, сдохшего хряка" по соседям, и мазала свиной пятак зелёнкой по три раза на дню.
      Но обошлось. Морда у хряка сделалась немного на сторону и зелёной, как огурец ("Как у Курысиной Верки", - шушукались соседи), а Пират стал почти что героем.
      Хряка все недолюбливали: мало того что воняет, визжит и мух много, так Верка тайком выпускала хряка из загона ("…да сам, паршивец, сбёг, не пойму как…") и тот подъедался втихаря на соседских огородах…
      - Антисанитарное животное, - заключала бабка, - за это и пострадал.
      Соседки одобрительно хихикали.
      По крайности, Курысь перенёс загон с хряком в дальний конец сада, с глаз долой. На том и закончилось.
      Приближался день отъезда. Началась суета. Собака чуяла: сидела под своим деревом, понуро опустив голову, и поскуливала.
      Я разрабатывал тайный план по вывозу Пирата в Москву.
      И ещё: так хорошо, как последние две недели, я отродясь себя не вёл.
      И ещё: я тренировал Пирата. Он находил спрятанные в условном месте сада очки и приносил их по команде. Дрессура проводилась на очках соседки Аллы - она вечно забывала их у нас. Дело было непростое и двигалось медленно. Оставалось выждать момент…
      И вот наконец, положив в условленное место бабкины очки, я дождался, пока она, обессиленная, рухнула рядом на скамейку, и предложил добрым голосом:
      - Бабушка, а давай Пиратика найти попросим…
      - Да мне хоть чёрта. Всё обшарила, как в воду канули.
      - Пират, ко мне! - крикнул я сыскным голосом.
      Пёс давно крутился рядом.
      - Нюхай, - ткнул я его мордой в бабкин подол. - Ищи, Пират.
      Пёс зачихал и, мотнув мохнатой башкой, пропал...
      Через миг он вернулся и со счастливой мордой выплюнул пропажу на ракушечник у скамейки.
      - Надо же, - бабка вытерла обслюнявленные очки о подол и, надев, внимательно посмотрела на собаку… Та сидя нервно зевала. - Не мой диоптрий, - сказала бабка. - Похоже, Алки Трендычихи очки. Надо отдать, - и положила очки в карман байкового халата.
      - Ищи, Пират, - я снова сунул пса мордой в бабку. - У колодца посмотри… - подмигнул я ему... Пёс понимающе кивнул и снова исчез.
      Не было его долго. Наконец появился и выплюнул перед бабкой замысловатые очки в дорогой оправе.
      - А это-то чьи, злыдень? - бабка испытующе смотрела на Пирата. - Ладно, разберёмся, - и спрятала очки в другой карман. - Да вот же мои, вот старая я курица, - и она накрутила резинки очков себе на уши.
      Пират смотрел на меня. Я смотрел на Пирата.
      - Всё равно, бабушка, - могильным голосом произнёс я, глядя на водокачку в конце улицы, - без Пирата я в Москву не поеду. Так и знай.
      Пират кивнул.
      - Ладно, - неожиданно согласилась бабка, - с Пиратом, так с Пиратом.
      Пират облегчённо вздохнул.
      Но я знал бабку и был начеку. А Пират был собакой и потому принимал всё за чистую монету: в глазах его появилась торжественность и лёгкая печаль, как у человека, в жизни которого наступают серьёзные перемены.

      Раннее утро. Прохладно. Я встал вместе с бабкой, затемно, и к приходу её с рынка Пират был вымыт, расчёсан и стоял под жерделиной как новенький.
      Мне было разрешено сходить на море в последний раз: окунуться и попрощаться:
      - …Вот три копейки, - сказала бабка, - загадай, чтобы вернуться, и в воду брось! Да смотри не утопни напоследок, горе моё…
      Пират шёл за мной до моря и обратно, не оставляя следов в пыли. Дворовые собаки беззвучно пялились на него из-за облезлых штакетин. Одна было тявкнула, но тут же умолкла...
      Ехать решили порожняком. Скарб согласился подбросить до узловой станции наш сосед дядя Жора. ("…Всё одно в Ростов еду...") Несметные тюки из простыней с насушенными за лето горами сухих абрикосов, сливы, груши, корзины с дынями, виноградом и другими нужными вещами были закиданы в кузов его рефрижератора.
      - Вона какая, - заглянула бабка в длиннющее нутро, - тут хоть стадо перевози… Но мы не коровы мороженые, поедем своим ходом, на перекладных.
      И вот я стою рядом с бабкой и наблюдаю, как жёлтый толстобокий колхозный автобус подкатывает к остановке за кладбищем и замирает в облаке пыли. За спиной у меня маленький рюкзачок, в одной руке авоська с продуктами, в другой - Пират на верёвке. Пёс поскуливает и зевает. Переживает.
      - Я только с Пиратом, - киваю я на него.
      - Хорошо, Сашенька, - бабка подталкивает пса в автобус. - Да лезь же, псина, - и следом меня, - да лезь же быстрее...
      Неожиданно собака шмыгает между наших ног и вырывается наружу. Двери захлопываются, автобус трогается.
      Всё произошло так быстро, что я ничего не успел понять.
      Я смотрел в пыльное заднее стекло автобуса: зажав во рту огромный круг ливерной колбасы, Пират стоял на остановке и смотрел на меня.
      - Гляди-ка, Сашенька, - сказала бабка, - вон и солнце над морем встало. Господи, как красиво.
      Только тут до меня дошло всё её коварство.
      Солнце, подпрыгивая, катилось за нашим автобусом по головам подсолнухов сверкающим, сочащимся жиром кругом ливерной колбасы.
      Я плакал.

[в пампасы]