Я беру новый лист бумаги, но чувствую, как где-то в середине живота начинает закручиваться спираль, потому что…
- Сегодня мы будем рисовать портрет мамы, – говорит Ольга Михайловна и моментально превращается из любимого преподавателя в монстра. – Вы можете нарисовать свой портрет и подарить его маме.
Спираль закручивается всё сильнее. Банка опрокидывается, и пока ещё чистая вода заливает бумагу.
- Что с тобой, Ксения? Ты плохо себя чувствуешь? – Ольга Михайловна с беспокойством оборачивается ко мне. – Тебе помочь?.. Саша, Лена! Помогите Ксении вытереть воду!
- Не надо! Я сама!
Я судорожно ищу босыми ногами тапочки, срываюсь с места и бегу за тряпкой. Вынужденное движение ослабляет спираль, давая возможность дышать. Шушуканье за спиной меня не трогает – пусть!
Я возвращаюсь на место, вытираю, сажусь.
Чистая бумага – это я. Каждый свой день я рисую заново. Рисую с тех пор, как в двухлетнем возрасте бабушка вложила мне в пальцы карандаш. На моих рисунках нет людей. Потому что у любого человека есть мама, а у меня…
Спираль снова сжимается. Я поднимаю руку.
- Ольга Михайловна, разрешите мне нарисовать цветы!
- Нет, Ксения, есть программа, которую мы должны выполнять…
- Не буду рисовать портрет! Я не люблю портреты. А художник должен рисовать с любовью, вы сами говорили!
- Придётся мне поговорить с бабушкой. Она, наверное, как всегда, ждёт в коридоре… – Ольга Михайловна направляется к двери.
- Не надо! – Мой голос дрожит. – Я нарисую портрет. В другой раз, – тихо говорю я, хотя точно знаю, что другого раза не будет. – Я хочу подарить цветы.
- Ну хорошо, хорошо, – неохотно соглашается учительница и продолжает урок. – Итак, портрет…
Испорченная бумага – это тоже я. Но и на испорченной можно рисовать. Для этого существуют краски. Я развожу тёмно-синюю и делаю широкий мазок. Сегодня у меня будут ирисы.
В лиловых ирисах есть все цвета ночи. Бабушка взяла меня из детского дома, потому что не могла спать. Это было четырнадцать лет назад. Через полгода мои родители разошлись.
Я набираю на кисть тёмно-красную, почти чёрную краску и начинаю рисовать гвоздики. Две. Эти цветы всегда одиноки на своих хрупких стеблях, как и мои родители. У них не было меня, и они расстались. Мои чёрные гвоздики ложатся на стол. Им нет места в букете. Как и мне нет места в жизни моей матери.
Я вспоминаю вчерашний вечер. Скорая только что забрала деда в больницу. Он крепился несколько дней, но вчера ему стало совсем плохо. Бабушка долго молилась перед иконой Скорбящих Радость, потом подошла к телефону и по памяти набрала номер.
- Здравствуй. – По напряжённому голосу я поняла, что она разговаривает с моей матерью. – У нас дед в больнице, совсем сдал. Ты не могла бы пару дней пожить у нас и помочь Ксюше. Мне больше некого просить…
Бабушка выслушала ответ, осторожно, точно стеклянную, положила трубку и медленно опустилась на стоявший рядом пуфик.
- Что, что она сказала? – Я подскочила к бабушке и встала перед ней на колени.
- Сказала, что у неё свои планы.
Я уткнулась носом в горячие бабушкины руки. Говорить было нечего. Знакомая стальная пружина скручивает живот. Я поднимаю голову и смотрю в покрасневшие бабушкины глаза.
- Поезжай к деду. Я справлюсь.
- Как? Что ты говоришь, Ксюша…
- Я справлюсь! Позвоню Лене. Из класса. Попрошу мне помочь. Она согласится.
Я говорила, останавливаясь на каждом слове. Как будто сама себе не верила. Потом добавила:
- Когда-то же надо начинать…
Вот так сегодня утром впервые в своей жизни я осталась одна – без бабушки. Впервые чужие руки делали то, что всегда делала она. Когда ко мне прикасались неродные холодные пальцы, я стискивала зубы и растягивала в улыбке сжатые губы. Мне казалось, что я не выдержу, но вспоминала про деда и твердила себе, что это ему плохо – не мне, что бабушка нужна там…
И сейчас она не ждала меня на стульчике в конце школьного коридора.
Я оборачиваю мои лиловые ирисы бледно-розовым шарфом. Он лёгкий, почти прозрачный, и нежный, как бабушкины руки. Его конец спускается вниз и слегка касается чёрных гвоздик…
Мои родители ещё придут ко мне. Им нужна дочь – отличница, спортсменка и успешная художница. Они ещё этого не знают, но они придут.
Они придут, и, наверное, я их прощу. Потому что так надо. Потому что я не могу всю жизнь сжиматься при простом слове из четырёх букв.
Я их прощу. Я их уже простила!
Но мы никогда не возьмёмся за руки, как это рисуют дети – все, кроме меня.
Потому что, когда я родилась, у меня не было рук…