"Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.
      С рассветом у берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопченный, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары..." ("Железяка")
      Кузница. А в кузнице, как и положено, кузнец, - коваль, иначе.
      Бывает так, что фамилия многое может сказать о человеке. Коваль - он мастер, рукодел. "Коли не коваль, так и руки не погань" - поговорка даже такая есть. У В. И. Даля приведена, в его "Толковом словаре живого великорусского языка". Так что к Юрию Ковалю, наверное, вместе с фамилией перешел и особый дар. И что за беда, коли плавил он не железо, а слова, ковал не подковы да лемехи, а строки. Зато получалось, как у заправского мастера - добротно, легко и красиво.
      Писать он начал еще в школе. Именно тогда стали появляться первые стихи. Что-то вроде:

      "Метели летели,
      Метели мели,
      Метели свистели
      У самой земли".
            ("От Красных ворот")

      Позже, когда Коваль чудом поступил в Пединститут на филологическое отделение (чудом - потому что в школе не проявлял особого рвения к учебе), то серьезно увлекся там авторской песней (стал даже виртуозным гитаристом). К этому времени относятся и его первые публикации в газете с характерным названием "Ленинец".
      Но кончилась студенческая пора. Год учительствовал Коваль в Татарии в сельской школе. А когда вернулся домой, в Москву, привез с собой новые стихи, рассказы и еще рисунки.
      Рисовал он всегда. В институте даже второй диплом получил - учителя рисования. Руки у него, как у настоящего коваля, были мастеровитые, "умные" руки. Ладили они и с красками, и с глиной, и с металлом. Можно даже сказать, что настоящим художником Коваль стал прежде, чем писателем. Но и писал он как художник - замечая то, что остальным не видно.
      Этот его пристальный взгляд можно почувствовать в любой книге: в "Алом" и "Чистом Доре", в "Листобое" и в "Самой легкой лодке в мире", в "Шамайке" и, конечно, в "Недопеске", пожалуй, лучшей его повести. Там так спокоен и прозрачен воздух, что порою берет сомнение, уж не колдовство ли это. Да и то сказать, коваль, кузнец то есть, он ведь всегда, поговаривали, знался с нечистой силой, а потому и считался чуть ли не колдуном.
      Во всяком случае, Юрию Ковалю в его книгах подчинялись и люди, и звери, и деревья, и реки, и даже звезды. Заставил же он однажды созвездие Ориона светить недопеску Наполеону Третьему. И ведь светит. И кто знает, сколько еще светить будет.
      А может, все это наговор, и нет здесь никакого колдовства, а есть умение и знание, что ли. Только вот откуда он, столичный житель, мог знать, как "почти не шевелясь, выползает туман к берегу" или какие они, "чудовищные, похожие на золотых гусениц корни аира". А вот знал. Потому что исходил многие десятки километров по лесам и полям, живал и в дальних заброшенных деревеньках, и в охотничьих избушках. Так что действительно знал - в лицо - и птиц, и зверей, и травы разные. И понимал их, и любил. Одну из своих книг он закончил так: "Шилишпер. Рыба, которая любит хлопать хвостом по воде. Если б автору предложили стать рыбой, он, конечно бы, стал шилишпером".
      А ковалем, по Далю, в России еще называли речного бычка. Бычок - рыбка малая, незаметная и совсем непривередливая. Она, наверное, единственная из всех до сих пор живет в Яузе. Река есть такая в Москве. Как раз на ее берегу, в углу, образованном двумя глухими заборами, в старинном трехэтажном доме была у Юрия Коваля мастерская.

Ю. Молоканову

С рассветом начался очень хороший день. Теплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
      Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
      День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле.
      Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то все кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
      Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей.
      У ручья я увидел Нюрку.
      Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся ее портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на березке у ручья.
      - Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
      - Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
      - Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
      - Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
      - Ты чего невеселая? - спросил я.
      - Так, - ответила Нюрка и пожала плечами.
      - Может, двойку получила?
      - Получила, - согласилась Нюрка.
      - Вот видишь, сразу угадал. А за что?
      - Ни за что.
      Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
      - А домой почему не идешь?
      - Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз.
      - Да съешь ты хлеба-то.
      - Спасибо, не хочу.
      - Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так и не пойдешь домой?
      - Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
      - Из-за двойки?
      - Нет, не из-за двойки, еще кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
      - Это из-за чего же?
      - Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
      - Ну расскажи.
      - Не твое дело.
      - Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
      Я расстелил на траве куртку, улегся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Еще бы часок-полтора.
      - Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка.
      - Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает.
      - Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка.
      Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжелые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
      А день кончался. Давно уж миновал полудень, начинался закат.
      Облака, подожженные солнцем, уходили за горизонт. Горела их нижняя часть, а верхняя, охлажденная первыми звездами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
      Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
      - Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка.
      Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
      - Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой?
      - Заплакал бы или нет?
      - Конечно, - серьезно ответил я.
      - А мне кажется, никто бы и не заплакал.
      - Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
      - За что меня любить? Что я такого сделала?
      - Ну, не знаю... а только все любят.
      - За что?
      - Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек.
      - Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
      - А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рев стоял? - сказал я.
      Нюрка засмеялась.
      - Это правда, - сказала она. - Рев был бы жуткий.
      - Давай уж поживем еще немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко.
      Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.
      - Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню.
      - Так вкусней, - сказала Нюрка.
      - Чего вкусней? - не понял я.
      - С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй.
      Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул.
      Вода в ручье была студеной, от нее сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала:
      - Погоди, не торопись. Глотни еще.
      Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озер и болот, долгих дождей и летних гроз.
      Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга.
      Я глотнул еще раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы - времени, когда вода закрывает глаза.

[в пампасы]