Далёкое горе

Развалины

Если идти от нашего дома к центру города, то по правую руку видишь развалины. В землю уходят куски стен из дикого камня, по которым взбираются вверх вьюнки и кучерявится трава. Здесь был фундамент старого дома-крепости, по которому можно бегать, перепрыгивая через дверные проёмы, что разбивают толстые стены на каменные столбики. В развалинах без крыши, фундаментах без пола и потолка можно играть в партизан, казаков-разбойников, воображать себя рыцарями – защитниками крепости, или её захватчиками.

Игры в крепости опасны: бегая по стенам, прыгая со столбика на столбик, рискуешь сорваться и грохнуться в яму, которая была когда-то комнатой в подвале, – для нас, младших школьников и дошколят, это три человеческих роста. Развалины опасны – и тем притягивают, в них можно обнаружить клады с оружием, которые остались здесь с незапамятных времён, от войны и революции.

Центральная улица, которая проходит мимо развалин, – улица Ленина. Соседский оболтус Петька, главный источник особо ценных сведений (не родительских и не школьных) рассказывал, что Ленин устроил революцию, но не все были ею довольны – и одна злая тётка в него стреляла из пистолета. Она его не убила, только ранила, но пуля была вымазана ядом – и потому ему было очень трудно выздороветь. Тётку поймали и хотели расстрелять, но Ленин пожалел её и приказал оставить живой – только посадить в заключение, чтобы она смотрела из окна, видела, что жизнь после революции становится всё лучше – и мучалась раскаянием. Держали эту тётку, как утверждал всезнающий Петька, в том самом доме-крепости, который превратился в развалины. Мучительно было ей жить на улице, названной в честь Ленина, – и долго она страдала, когда видела, что всё лучше живут люди в нашей стране и что неправильно она тогда стреляла.

Потом она умерла и крепость стала не нужна – жить в ней после тётки никто уже не хотел, даже преступников не хотели туда селить. Потому крепость и развалилась со временем. А потом нагрянули немцы – и разбомбили её. Так на нашу долю достались одни развалины, следы былой ненависти.

Эту историю нам рассказывал Петька, а мы чуть не дрожали от страха и думали: а вдруг в крепости что-то осталось от былых времён – может быть, там хранили и тот пистолет, из которого тётка стреляла? Мы предпринимали попытки что-то разыскать, простукать стены или рыть ямы в фундаменте... Ничего там не находили, но кое-что ценное отыскали в другом месте, которое нам показал тот же Петька, – на Пороховой: так называли ту часть леса, где когда-то стояли пороховые склады. Уж не знаю, чьи это были склады, – то ли наши, то ли фашистские – но факт остаётся фактом: склады эти разбомбили так удачно, что теперь порох был рассыпан на площади в сотни квадратных метров. Да не мелкий какой-то порох, а крупный – артиллерийский, имеющий форму мелких колбасок, размером от соломинки до мизинца.

Излюбленным нашим занятием стали поиски этого пороха в лесу, который назывался Гремучим. Здесь, под вековыми дубами, рядом с ямами, что образовались от разрывов снарядов, разрушенных дотов и пороховых складов, мы проводили часы в поисках пороховых «колбасок». По форме, цвету и размеру они почти не отличались от обломков мелких веточек – так что требовался особого рода нюх, чтобы найти наилучшее место в лесу, обысканном до нас уже не одним поколением мальчишек… Чтобы идти на Пороховую, мы собирались компаниями, – и соревновались в таких поисках с ребятами из соседнего двора. За два-три часа упорных поисков можно было обрести по двадцать-тридцать порошин, которые потом мы пускали на ракеты…

Оборачивая порошину фольгой от конфеты – и поджигая её с одной стороны, можно было запускать ракету, такую же серебряную, как космическая, – только что маленькую. Мы очень гордились этими запусками, как гордились порохом, – и меняли его дорого, разве что на особо ценные марки.

Позже мы узнали, что в этом Гремучем лесу фашисты расстреляли молодогвардейцев из Краснодона – таких же почти, как мы, пацанов и девчат, которые здесь не в игры играли, а воевали с ними, были настоящими городскими партизанами. Место расстрела находилось за старой барской усадьбой и пионерским лагерем, у озера, на другом конце леса. Тех, кто отдыхал летом в лагере, водили туда целыми отрядами, – и, шагая по тропинке в старом дубовом лесу, мы встречали какие-то странные растения, похожие то ли на свечки, то ли на лампады: они торчали по сторонам дороги и светились в полумраке леса белыми фитилями.

Попадая в пионерлагерь, вечерами в больших спальнях-палатах, где помещалось по двадцать коек, мы вели проникновенные разговоры. Один мальчишка задавал всем вопрос:

- А ты способен отдать свою жизнь за то, чтобы молодогвардейцы были живы?

Этот вопрос о жизни и смерти леденил душу: по всем законам пионеров, по клятве, которую мы давали, жизнь надо было отдавать… Но почему-то очень не хотелось этого делать.

Там я подружился с одним парнем, который мне показался самым толковым из всех, спорящих на темы жизни и смерти. Нас потянуло друг к другу в этом безумии пионерской жизни – и как же было жалко, когда за ним внезапно приехал отец и увёз его домой: надо же было тому случиться, что у этого парня погиб ближайший друг, – утонул в омуте во время купания.

Наши догадки и сомнения о жизни и смерти были взорваны реальной историей. Жизнь была полна риска – и можно было утонуть, сломать шею, нарваться на мину, оставшуюся в земле ещё со времён войны, или попасть под обрыв электрического провода… Так погиб потом мой приятель, здоровый и весёлый парень Костя: он загорал на крыше гаража, а тут как раз оборвался провод. И даже не по нему самому ударил этот провод — а так, на расстоянии упал. Но приближаться к проводу было нельзя, нельзя было даже на пару метров подходить — потому что по крыше потёк ток, всё это место оказалось под напряжением. Ему бы тихо отползти подальше – а он попытался что-то исправить: сделал по крыше два шага — и каюк. Ток побежал между ног, ударил, что-то там повредил. Костя упал — и когда подоспели взрослые, то уже не смогли помочь. Эта смерть сильного и доброго парня меня поразила, я стал страшиться столбов с проводами. Если в развалинах опасность более или менее видна и ты сам решаешь, рисковать или нет, прыгая через ямы, – то электричество может коварно ударить в самый неподходящий момент, неожиданно, откуда ни возьмись...

Далёкое горе

Дома у нас долго не было телевизора, и сознание своей обездоленности – жизни без мульфильмов и кино, как-то раз довело меня до слёз. У всех моих друзей уже завелись эти «ящички счастья»... Помню, как однажды я уставился на этажерку с любимыми книгами и заплакал: они никак не могли мне помочь. Тут отец заглянул в комнату – и стал невольным свидетелем моего горя. Не прошло и месяца, как в доме появился телевизор.

Нельзя сказать, что до того телевизора не было у нас вовсе. Был телевизор у отца на работе, где мы чувствовали себя почти как дома и куда захаживали всей семьёй по вечерам. Но тот телевизор был казённым – и смотреть его в рабочее время было нельзя. Он стоял на высоком сейфе в кабинете отца, так что приходилось смотреть на него снизу вверх, как и следует смотреть на начальство. Это оправдывалось, когда нам показывали новости: там мелькали важные дядьки. Однако порой по телевизору показывали совсем не официальные вещи, скажем, кино – там пели, плясали и даже целовались. Мне почему-то неловко было смотреть на те поцелуи, я опускал голову – и даже прятался к отцу под стол. Сестрицы мои, язвы, это заметили – и всякий раз, когда на экране дело шло к поцелуям, стали кричать:

- Лезь под стол!

Противно, когда тобой командуют! Потом, когда я подрос, лезть под стол уже не хотелось – но они всё продолжали свои шуточки…

Первая передача, которую помню, – похороны Кеннеди. Убийство Кеннеди почему-то произвело на всех сильнейшее впечатление. Казалось бы, произошло оно далеко от нас, на другом конце земли, в Америке. Америка считалась страной скорее плохой, чем хорошей, – так как строила нам всё время козни. Отношение к ней было, мягко говоря, настороженным. Но Кеннеди все жалели. Казалось, что нам за дело до их президента? Но даже у нехорошей страны может быть, в виде исключения, президентом хороший человек. Может быть, потому его и убили?

Похороны были торжественными. Гроб, обёрнутый полосатым знаменем, везли на лафете. Полосы эти я видел чуть не первый раз в жизни – и не мог понять, почему гроб одели в пижаму. К телевизору собрались наши соседи по дому, пришли папины друзья, другие начальники. Они обменивались недоумевающими замечаниями. Похороны Кеннеди собрали у телевизора одних мужчин: почему-то смотреть на них оказалось мужским занятием – как салютовать над гробом и отдавать военские почести.

Кеннеди казался «своим среди чужих». К нему наши начальники относились сочувственно – он был их сверстником и тоже был начальником, с ним случилось то, от чего никто не застрахован.

Эта смерть объединила на какое-то время две страны, Америку и Россию, чисто по-человечески: печаль и жалость пронзила, стиснула два полушария Земли, как две половинки сердца. Похороны по телевизору все видели впервые – телевизор оказался таким невероятным телескопом, который люди наводят на смерть, – и печаль приумножается безмерно. По всему земному шару люди, оторванные от дел, работы или семей, смотрели на лафет и гвардейцев, видели их так близко, словно сами участвовали в похоронах. Был там и священник, было много нового и необычного, на что я глядел широко раскрытыми глазами. Америка показывала свои святыни, свои могилы, толпы плачущих людей – показывала всему миру своё горе.

Это горе пронзило и нас, и мы потом уже не могли к Америке относиться так плохо, как раньше: всё же нас связало общее горе.

Филлоксера

По объявлению в журнале «Филателия» я нашёл себе «друга по переписке» из Польши, который мог писать мне по-русски. В те времена было принято переписываться с иностранцами недалёких стран, вроде Польши или Болгарии, которые учили там русский и могли поупражняться в языке, рассказывая о своём житье-бытье. Нам же, школьникам, это было очень интересно — каждый мечтал побывать за границей и посмотреть, чем их жизнь отличается от нашей.

Однако тип этот на мои вопросы отвечал как-то вскользь — все письма его были посвящены маркам. Он писал ровными, сухими словами и инструктировал меня, какие ему нужны марки. Это были большие марки, «жирные» наборы, да к тому же и в немалых количествах. По десять наборов марок «Третьяковская галерея», где были изображены знаменитые картины русской истории. Там Иван Грозный всё убивал своего сына, Стенька Разин бросал за борт княжну — и тому подобное. За эти знаменитые картины я получал марки с пиратами и военными из британских колоний. Антигуа, Каймановы острова и прочие дальние страны кружили мне голову. Я подолгу разглядывал их, эти значки из других миров, мелкие листики, которые слетели с неизвестных мне деревьев в другом полушарии – и долетели до меня… И пусть за каждую нашу марку я отдавал по 20-30 копеек, а на марках, которые присылал поляк, стояли цены в четверть цента или полцента, — наши марки можно было купить в любом киоске, а где ты найдёшь пиратские острова! Таким образом переписка продолжалась к обоюдному удовольствию. Я мог хвастаться приятелям невиданными марками, а поляк, как я теперь понимаю, пересылал мои марки дальше, в Англию и Америку, где получал за них настоящую цену.

Единственный минус этой переписки состоял в том, что она пробила серьёзную брешь в моём финансовом благополучии. Всё же мне приходилось раз или два в месяц отправлять любезному поляку марок на несколько рублей, которые на дороге не валялись. Сам я в те времена не зарабатывал, и эти деньги надо было каким-то образом извлекать из приятелей или родителей. Оба источника были неверными и тощими — родители мои выкладывались на пропитание детей и появившихся к тому времени внука и внучку, так что мои прихоти мало кто мог удовлетворить.

И тут как раз подвернулась летняя работёнка: в школе сообщили, что нужны ребята для борьбы с филлоксерой. Филлоксера — это какая-то заразная болезнь, которая поражает виноград. Так как у нас в частных домах в пригороде было принято разводить виноград, надо было проверить все дома, все участки на наличие заражённых растений. Платили по числу обследованных растений, и Сергей Челомбиев, который мне про это рассказал, уверял, что можно заработать рублей сто за месяц (что составляло огромные по тем временам деньги — я на них мог кормить поляка марками почти год)!

Челомбиев был старше меня на год – и я ему поверил. Мы прослушали инструктаж, от которого у меня закружилась голова: оказывается, эта филлоксера была такая сложная дрянь, что никакого фантастического романа не хватит описать её жизнь! Это тля с хоботками сосёт корни, потом производит на свет нимф; кто-то там из тлей окукливается, и появляются мотыльки; все скопом они размножаются и половым и бесполым образом — в общем, не соскучишься! Сами учёные до конца не разобрались в филлоксере и спорят, какие у неё хоботки и какая круче — с длинными хоботками или с короткими, та, что сосёт корни, или та, что питается листьями. Собственно, название «филлоксера» и означает «сухой лист» – вдруг виноградники начинают сохнуть, листья скукоживаются, силы оставляют виноград, он не может уже питаться из почвы из-за клубеньков, которые возникают на месте укусов филлоксеры и перекрывают кислород корням. Филлоксера пришла в Европу из Америки, причём в Америке она не приносила виноградникам особого вреда, как-то сжилась с ними, а в Европе... Во Франции она уничтожила все виноградники ещё в ХIХ веке! Сейчас филлоксера подбиралась к нам и надо было срочно найти и обезвредить эту мелкую – и безобидную с виду тлю. В своё время она уже покосила виноградники в Крыму, а так как мы жили неподалёку от Азовского моря, опасность угрожала и нам.

Мы заполнили все необходимые бумажки, прослушали инструкции – как разрывать корни, что там искать, — и, вооружившись лопатами, приступили к работе. Двинулись мы по улицам предместья, не пропуская ни одного двора. Нельзя сказать, что все нас принимали любезно (кто-то не хотел пускать во двор) — но жители были оповещены, что борьба с филлоксерой дело обязательное, и по большей части не кочевряжились. Обычно виноград рос у входа в дом — было принято оплетать им беседки и часть палисадника над воротами, где живописные побеги и гроздья служили заслоном от тени.

Кое у кого виноград рос и на огороде: это были любители домашнего вина, которые предпочитали питаться своими продуктами и превращали свой дом в автономное жилище.

Нашей задачей было обследование листьев и корней виноградника. Осмотреть листья — пара пустяков, они находятся обычно на уровне роста — а вот до корней надо было докопаться. Необходимо было у каждого корня вырыть ямку глубиной чуть ли не метр – и обнажить корни. Конечно, не всякий хозяин будет с радостью смотреть на такое измывательство над его виноградом. Виноградник — кустарник особый, требует ухода, да он так просто и не растёт, нужны прививки и какие-то манипуляции с лозами. Прихотливость его известна — обидел лозу, обломал — и весь куст может засохнуть. Так что хозяева смотрели на нас, как на род напасти, вроде той же филлоксеры — только с лопатами.

Этот жаркий месяц с копанием ям под палящим солнцем я запомнил надолго. Уже первый день показал, что работа эта не из лёгких. Непросто было заслужить расположение хозяев и проникнуть за ворота домов в предместье. Хозяева придерживались принципа «мой дом — моя крепость» и подозрительно относились к подросткам, которые ищут никому неведомую филлоксеру. В домах, где мы работали, встречались самые разные люди: тут были и столетние деды, и малявки, которые путались под ногами и мешали работать, и девчонки, с которыми можно было бы поговорить о чём-то более приятном, чем вредители винограда, и тётки, которые угощали нас домашним квасом... В общем, народец за воротами скрывался самый разный. Не было там только тлей. Все наши усилия по поиску филлоксеры оказались напрасными. Мы разрывали ямки у корней, вызывая жгучий интерес псов, которые, как правило, жили тут же в будках и облаивали нас с превеликим удовольствием. Любопытствовали гуси и индюки, шумели куры в курятниках – и порой появлялись даже милые свиньи, которые тут же принимались рыть ямки и купаться в пыли, зарываясь от палящего солнца. Ямки надо было не только рыть – но и засыпать, утрамбовывать и даже поливать водой, чтобы почва прихватывалась – и виноград не засыхал от нашего вторжения.

Мы, как важные натуралисты, были вооружены лупой – увеличительным стеклом, которое служило нам главным научным инструментом. Вырыв в первый день несколько ямок и переговорив с десятком разновозрастных граждан, мы почувствовали моральное и физическое истощение — и поплелись домой. Нас хватило на неделю такой хлопотливой работы. Филлоксера не находилась, расценки за ямку составляли что-то около пяти или десяти копеек, и работа эта оказалась гораздо более утомительной и тяжёлой, чем предполагалось. С трудом прошли мы одну улицу, спустились в овраг, где тоже стояли дома, — и поняли, что сил наших больше нет...

Мы сдались в борьбе с филлоксерой, так и не встретив противника лицом к лицу – и получив за немалые свои труды по рублю сорок копеек, что полагалось нам по трудовому договору. Эти деньги я не стал отдавать поляку на марки, а потратил с большей пользой.

Переписка с поляком заглохла сама собой...