Индийское кино

(истории про нас с Владиком, родных и друзей, из старого доброго времени)

Моей бабушке Тоне

Самое-самое начало

Фотографию, где меня семимесячного бабушка Тоня поднимает под потолок, а на мне беленький комбинезончик с тремя яркими звёздами на груди, делал дедов друг Генрих Аронович. Бабушка рассказывала, что он сам в тот день предложил прийти и пофотографировать маленького меня. А спустя несколько лет Генрих Аронович пел мне песню про трёх танкистов. Мне так нравилось, что я потом выучил эту песню и тоже её пел. Я пел «Трёх танкистов», про аэродром, где «для кого-то просто лётная погода, а ведь это проводы любви», но особенно часто – «Если друг оказался вдруг». Бабушка любит рассказывать, как я приходил к ней на работу в воинскую часть, заходил в комнату, где сидели машинистки, и громко пел: «Если др-руг оказался вдр-руг...» Бабушке было даже за меня неудобно – так я громко и правильно пел. Поэтому уже на втором куплете она, поглядывая на свою сослуживицу Спирину, которая притворно улыбалась, говорила: «Серёженька, ну ты же уже всё спел!» А я в ответ: «Как же спел, если тут ещё два куплета?!» И продолжал: «Если пар-рень в гор-рах не ах, если ср-разу р-раскис и вниз...» И так до конца. Ничего, Спирина терпела и всё равно улыбалась. А куда б она делась-то?

После бабушкиной работы мы часто заходили в булочную, которая располагалась в нашем доме. В булочной нас знали – там я себя тоже, видно, неприлично вёл, но продавщицы меня страшно любили. Как только мы заходили, я со словами «Пойду пр-роверю, всё ли у вас тут в пор-рядке!» сразу шёл туда, где раскладывают хлеб, то есть куда покупателям заходить вообще-то нельзя. Выходил я оттуда с ног до головы увешанный сушками и баранками и рапортовал, что «Всё нор-р-мально!». Только моей бабушке Тоне было не нормально, потому что она вовсе не собиралась покупать столько сушек. Продавщицы же смеялись и говорили, что готовы даже подарить мне все эти сушки и баранки. Но мне нужны были не баранки, а только лишь «пр-роверить, всё ли нор-р-мально», и я снимал с себя вязанки, избавляя бабушку Тоню от необходимости за них платить.

Сбор лекарственных трав

Мы с братом сидим на лавочке около пятой аптеки на Тухачевского. Рядом лежат два рюкзака. В них большие сложенные мешки, большой столовый нож (это у Владика, а у меня – серп), термосы и бутерброды. Мы ждём автобус, чтобы ехать за город собирать крапиву.

Неподалёку в старых куртках и платках стоят и смеются аптечницы (заготовка лекарственных трав входит в их обязанности). Скоро придёт автобус и шофёр Витя, заведя мотор, скажет: «Едем на Рачевку». А когда мы поедем, аптечницы и однорукий дедок (он хоть и однорукий, а крапивы собирает в два раза больше меня) будут говорить, какие мы молодцы, что на кино и мороженое зарабатываем сами. Почему-то им кажется, что кроме кино и мороженого нам не надо в жизни ничего. Рассказать бы им, как я закончил год без троек, как мне за это подарили двадцать пять рублей и как я их в тот же день проиграл Шипе в буру. Это такая карточная игра, если кто не знает. Но я ничего не рассказываю, потому что если бы кто-то узнал, что я играл в карты на деньги... В общем, ничего хорошего бы не получилось.

В другой день, когда мы снова будем ждать автобус у пятой аптеки (и теперь у меня вместо серпа тоже будет лежать в рюкзаке большой нож, потому что я пойму, что серпом резать крапиву неудобно, хотя и эффектно), вдруг зарядит дождь. В дождь на траву никто не ездит, и мы радуемся, что можно вернуться домой и пить с бабушкой Тоней чай с бутербродами. Владик будет пересказывать какую-нибудь недавно прочитанную фантастическую книгу, а мы с Тоней будем абсолютно ничего не понимать и очень смеяться, чем страшно Владика разозлим. В конце концов нас помирит фильм «Разящие богомолы», который, как выяснится, идёт сегодня в «Смене». Там такое кунг-фу! И главного героя тоже зовут Чай. Владик меня уже водил на этот фильм, и он оказался из тех, на которые мы меньше трёх-четырёх раз не ходили. Вот мы сходим в «Смену», потом, когда «Разящие богомолы» пойдут в «Юбилейном», – и в «Юбилейный», а потом у меня появится новая идея насчёт того, чем можно заняться: делать самим аквариумы и продавать на базаре по десятке. Мы стырим несколько стёкол из школьной теплицы, купим эпоксидную шпаклёвку, которой можно клеить стекло, и соорудим такое убожище, какого ни один базар ещё, наверно, не видывал. Ну и, конечно, продавать продукцию не понесём.

Индия, две серии

Первый индийский фильм, который я посмотрел, был фильм «Самрат». Шатаясь, ничего не видя вокруг и постоянно поворачивая не туда, с открытым ртом я шёл домой после просмотра и, едва переступив порог квартиры, спросил:

- Тонь, а ты знаешь, кто ХУЖЕ ГИТЛЕРА?

- Ну, – удивилась бабушка Тоня, – кто ж это хуже Гитлера-то?

Помолчав какое-то время и начиная потихоньку переноситься из далёкого Бомбея домой, я сказал:

- Босс.

Конечно! Он намного хуже Гитлера, потому что много лет держал в подвале капитана Чавлу, единственного, кто знал место в океане, где затонул корабль «Самрат» с золотом в трюме. А затонул-то он по приказу того же босса! И если бы не Рам и Радж, два друга, главные герои фильма, сколько бы ещё он совершил злодеяний!

Я подробно пересказываю Владику «Самрат», и мы решаем сразу на него идти. Владику тоже очень нравится, но когда мы выходим из кинотеатра, он замечает, что в конце в босса всадили только три пули, а не двадцать, как я рассказывал. А мне казалось – двадцать!

А потом я подряд смотрю «Сокровища древнего храма», «Как три мушкетёра», «Всемогущий», «Месть и закон», «Правосудия!» и уже знаю, что тот, кто в «Самрате» играет Рама, – это актёр Дхармендра, он в «Мести и законе» играет Виру, а тот, который играл босса, – это Амджад Хан, он в «Мести и законе» играет такого же гада, только там его уже зовут Габбар Сингх. Потом я ещё смотрю «Шакти», «Три брата», «Владыку судьбы», «Затянувшуюся расплату» и «По закону чести» и влюбляюсь в Амитабха Баччана, который во всех этих фильмах и, кстати, в «Мести и законе» тоже играет главные роли и везде его зовут Виджай. Если у меня когда-то родится сын, я его тоже Виджаем назову, в честь Амитабха Баччана.

Потом в кинотеатрах начинают идти «Бродяга» Раджа Капура и «Танцор диско». Для меня надпись на афише «Индия, 2 серии» значит, что не пойти я права не имею, потому что фильм точно очень хороший, и я тут же лечу на оба эти фильма. «Бродяга» мне просто очень нравится. А вот после четырёх просмотров «Танцора диско» (там в главной роли Митхун Чакроборти – это тот, что играл в «Сокровищах древнего храма» сына младшего брата фабриканта Рандхира) я уже твёрдо знаю, что, когда вырасту, хочу быть актёром и сняться в «Танцоре диско – 2» вместе с Митхуном Чакроборти. И вдруг «Танцор диско – 2» появляется! Только называется этот фильм «Танцуй, танцуй!». В главной роли тоже Митхун Чакроборти, тот же режиссёр Баббар Субхаш, тот же оператор Радху Кармакар, тот же композитор Баппи Лахири! Когда я увидел в «Рабочем пути» анонс кинотеатра «Современник» и фразу «...продолжение полюбившегося советским зрителям фильма "Танцор диско"», то минут на пять просто умер от радости. И почему-то особенно приятно было, что «Танцор диско» полюбился не только мне, но и всем советским зрителям!

Потом приходит время, когда индийских фильмов в кинотеатрах нашего города нет. Тогда я узнаю по «09» телефон городского кинопроката, звоню и спрашиваю, не намечается ли выход каких-нибудь новых индийских фильмов. Мне отвечают, что скоро выйдет фильм «Люби и верь», и кладут трубку. Кто играет в этом фильме, я не успеваю спросить. Перезваниваю, спрашиваю, кто играет в фильме «Люби и верь». Должен же я знать, кого любить и верить в кого! Их там удивляет, что меня это интересует, но всё-таки женщина с усмешкой говорит, что фильм выйдет и я узнаю, кто играет. Её тон мне не нравится. Я снова звоню и уже другим голосом спрашиваю, не пойдёт ли скоро в каком-нибудь кинотеатре «Танцор диско». Мне уже нервно отвечают, что не пойдёт.

Когда на следующее утро я опять звоню в прокат выяснить ещё что-то по поводу демонстрации индийского кино на экранах нашего города, меня уже узнают:

- Дружок, ты что, спал и думал, куда позвонить?

Больше я не звоню. Неудобно. Только какой я дружок-то им?!

Мы с Владиком делаем фильмы

Скоро мне уже недостаточно просто смотреть индийские фильмы. Мне хочется самому их снимать, так, чтобы я играл в них главные роли, сам был режиссёром, автором сценария и исполнителем песен. Я начинаю собирать деньги на любительскую кинокамеру, хотя плохо себе представляю, как будут проходить съёмки и, главное, кто потом будет наши фильмы смотреть. Причём чем дальше, тем хуже я себе это представляю и уже начинаю грустить. Но вдруг Владик объясняет мне прекрасный способ делать фильмы, при котором не нужна никакая камера, а нужно просто уметь рисовать.

Он рисует на одном клочке бумаги человечка, на другом – такого же с поднятыми руками, кладёт первую бумажку на вторую и резко её убирает. Человек поднимает руки! Есть! Я бегу в хозяйственный магазин и покупаю несколько рулонов бумаги для заклейки окон. Это наша плёнка. Вертикальными чёрточками я размечаю кадры и начинаю рисовать.

Вырисовывать людей тщательно у меня не хватает терпения, поэтому где-то ко второй серии первого фильма под названием «Месть» все мои герои становятся почти одинаковыми и различаются просто по цвету одежды. Отрицательные персонажи всегда показаны крупным планом, и на их лицах двумя жирными линиями я неизменно изображаю морщины, так что их отличить нетрудно.

К вечеру фильм готов. Я прорезаю в картонке две вертикальные дырки, продеваю в них первую и единственную копию фильма «Месть», и Владик становится первым и единственным зрителем. Если плавно тянуть за конец бумажной плёнки, то на лицевой стороне картонного экрана начинают двигаться, драться и танцевать нарисованные люди. Ну а уж озвучивать фильм мне приходится самому.

После киносеанса Владик тоже покупает бумагу для заклейки окон, и через несколько дней происходит премьера уже его первого фильма «Смерч».

Постепенно мы погружаемся в производство фильмов. Владик рисует многосерийный фильм «12 ниндзя», который, как и «Смерч», рассказывает о вражде двух древних школ кунг-фу. Он вводит одно ценное новшество: писать реплики героев прямо на плёнке, чтобы не надо было запоминать, что они говорят в каждом кадре.

Пока Владик рисует «12 ниндзя» (он делает свой фильм почти месяц), я выпускаю на экраны сразу много картин: «Под чужим именем», «Радуга танца», «Во благо народа», «Тяжёлая болезнь», «Невосполнимая утрата», «Спаситель деревни», «Возвращение» и «Мелодия учителя Динанатха». Проблема отсутствия зрителей тоже начинает потихоньку решаться: Владикины родители и все наши бабушки и дедушки очень не прочь посмотреть наши фильмы.

Но в процессе демонстрации фильмов выясняется, что особенное удовольствие мне доставляют моменты, когда рвётся плёнка, потому что тогда получается совсем как в настоящем кинотеатре. Сама по себе плёнка не рвётся, и я, через каждую минуту изображая аварийные шип и треск, рву её специально да ещё бурчу, что опять завезли плохую копию.

В результате смотреть мои фильмы перестают, да мне и самому начинает надоедать их рисовать. Всё равно настоящие индийские фильмы лучше!

Ничего. Со временем ещё что-нибудь придумаю!

Моя прабабушка Наташа

Зазвать меня с улицы домой трудно до крайности, особенно если зима и хоккей. Я ношусь с перемотанной изолентой клюшкой «Русь» от одних ворот к другим (а ворота наши – деревянные ящики, которых полно валяется около овощного магазина), шапка-ушанка, чтоб не сползала на глаза, брошена в сугроб, и крик из окна, что пора домой, потому что уже темно, как-то совсем не воспринимается.

Но время уже десять вечера, и моя прабабушка Наташа выходит на крыльцо и манящим-преманящим голосом зовёт:

- Серёженька-а! Идём-ка домой, там дедушка пришёл. А что он принёс! Ай-ай-ай-ай!..

Мне хоть и стыдно перед друзьями, что подарки деда могут быть важней хоккея, но я всё-таки останавливаюсь и смотрю на Наташу.

- А что принёс?

- Ой, он сам тебе покажет, идём.

Действительно интересно, что дед принёс, – может, камышей на болоте набрал, я давно прошу. Хотя вообще-то зима, какие болота.

Заходим в подъезд. Я впереди, Наташа сзади. Живём на втором этаже, идти недолго, но я всё равно ещё раз спрашиваю, что дед принёс. И тут Наташа, понимая, что на улицу я уже не выскочу, поскольку она загораживает мне дорогу, резко меняется в лице и, толкая в спину, как военнопленного, воинственно чеканит:

- Иди! Чёртова кукла! Что принёс! Никак не загнать-то его! Вот клюшку твою об колено хлоп – а новую не куплю!!!

Но я свою прабабушку всё равно очень люблю. Когда к нам первый раз приходила Фарафонова (это мой участковый врач), она меня увидела и говорит:

- Ой, какая девочка!

А я в юбке, в платке и в кофточке – в общем, во всём Наташином.

- Я не девочка! – возмущаюсь я.

- А кто ж ты, мальчик?

- Не девочка и не мальчик! Я прабабушка Наташа, и мне семьдесят пять лет!

Тут Фарафонова, уже без улыбки, объясняет бабушке Тоне, что нельзя разрешать мне ходить в юбке, потому что я привыкну, и вообще, могут быть нарушения психики, а бабушка Тоня в ответ с сожалением констатирует, что запретить мне это нельзя и что если бы только юбка, ещё ничего, а то и кастрюли я все у Наташи отобрал, и лекарства пью, как она, от давления, от кружения и от сердца... (Но я пью, конечно, не настоящие таблетки, а горошки, конфеты такие, и в глаза тоже капаю не капли, а просто воду.)

А уж Наташа меня любит и того пуще. Как-то вечером привела велосипед «Орлёнок».

У меня был «Школьник», и она знала, что я мечтаю о велосипеде побольше. Заходит.

- Ну, по лестнице еле допёрла!

На шум выходит из кухни бабушка Тоня.

- Это что?

- Да вот, возле военторга шла – стоить. Полчаса стоить, час, никто не берёт. Уж пусть Серёжин будет.

- Мам, – говорит бабушка Тоня, – совсем ты под конец очумела. Кто-то ж его оставил! Ты уже сама не знаешь, что сделать. Назад отвези.

И Наташа идёт ставить велосипед назад. Жаль, что Тоня дома была, а то б у меня был «Орлёнок»!

Дача. Праздники и будни

Дед сидит на лавочке возле сарая. Перед ним эмалированное ведро с мясом и луком. Он делает шашлыки. А мы с Владиком поджигаем в костре палки и ходим по огороду. Это наши факелы. Они быстро гаснут, и мы снова идём поджигать. Они опять гаснут, и мы решаем, что пусть это тогда лучше будут мечи. И начинаем сражаться. Побеждает Владик, потому что он хочет победить, а я хочу, чтобы получился красивый бой.

Это День Победы, отмечаемый на нашей даче. Бабушка Тоня готовит в домике салаты. Скоро придут Владикины родители, дедовы друзья Ильич и Витя, который называет деда «отец родной», и, конечно, на голубом ушастом «Запорожце» приедут дед Вася и баба Нина, Владикины бабушка и дедушка.

С дедом Васей хорошо обсуждать футбол, потому что он тоже смотрит все матчи; а ещё он мне нравится тем, что хоть ему и семьдесят лет, он всегда ходит в выглаженном костюме, с галстуком и со стрелками, волосы у него всегда аккуратно зачёсаны назад, и ни один волосок не съезжает ни вбок, ни вперёд, хоть дед Вася кувыркаться начни.

А мой дед, которого я тоже очень люблю, вечно ходит в каких-то шароварах, в одной и той же рубашке цвета хаки в далёком прошлом и в бледно-жёлтой засаленной кепочке, купленной где-то на курорте задолго до моего рождения. И кожаные, и вельветовые, и драповые кепки дарили моему деду, и Ильич всё спрашивает, «когда он уже сменит имидж», – всё напрасно. Новые кепки горой лежат в шкафу, а дед ходит в бледно-жёлтой, любимой. Причём не только на дачу, а даже и на аптечный склад, где он заведующий.

Праздник в разгаре. Ильич называет меня кабанчиком, и это меня раздражает. Дед и Витя спорят, кто быстрее достанет покрышки для Васиного «Запорожца», а то дед Вася пожаловался, что они у него давно лысые. С тех пор как в нашем дворе на одном и том же камешке дед Вася проколол три колеса подряд, мой дед старается во всём ему помогать.

И вдруг начинается ливень. Мы бежим в дом; еле хватает табуреток, но кое-как рассаживаемся и начинаем играть в испорченный телефон. Ильич хохочет больше всех, хотя видно, что на самом деле ему не смешно. Владикин папа, наоборот, демонстративно не смеётся, чтобы показать, насколько это чепуховое занятие – испорченный телефон – по сравнению, например, с полным собранием сочинений Чейза, которое он выкупает по два тома в месяц уже больше года. А я хочу, чтобы все остались ночевать на даче. Для этого нужно, чтобы ливень шёл до утра, и то неизвестно, все ли останутся.

Но очень скоро выглядывает солнышко и мы собираемся по домам. Дед Вася соглашается отвезти меня на «Запорожце». Как только он набирает скорость, я перегибаюсь через сиденье и, перекрикивая тарахтенье мотора, с надеждой спрашиваю:

- Вась, а ты сейчас врежешься, да?! (Ну, это шучу я так.)

- Тьфу ты, Йозеф драный! – шипит дед Вася и едет медленнее.

Почему Йозеф – один бог знает.

В обычные дни на дачу ходим только мы с бабушкой Тоней. Иногда ещё Владик, но сейчас у него появился друг Лёша Соколов, которым он так дорожит, что даже стесняется предъявить ему меня: действительно, вдруг я расскажу, как мы рисовали фильмы на бумаге для заклейки окон. В общем, идём мы с Тоней по горе, потом по мостику через речку-вонючку, а там и до дачи рукой подать. Не успеваем мы снять рюкзаки, как я бегу к соседям. К Анне Беляевой, к Виктору Петровичу и к горбатой Анне Михайловне.

Анна Беляева называет меня «зая» и разговаривая сюсюкает. Странно, что я люблю её больше всех. Но Анна Беляева всегда в платке, всегда какая-то запылённая, и её сюсюканье выходит вовсе не противным.

Виктор Петрович уделяет мне меньше внимания, но зато у него большой красивый дом и перед входом – усыпанная кремнями площадка. Из этих кремней я высекаю искры. А если высекать долго, кремни начинают пахнуть палёной курицей. Бывает, я пристаю к бабушке Тоне, чтобы она понюхала кремни. Как-то раз бабушки рядом не оказалось и я предложил понюхать кремни горбатой Анне Михайловне. С тех пор она настаивает, чтобы мы пересадили малину, которая залезает на её участок.

А недавно открывается наша калитка и входит Будулай. Фильм «Цыган» я люблю даже больше некоторых индийских, а тут – самый настоящий Будулай, с бородой, с проседью, мускулистый, и откуда-то знает бабушку Тоню!

- Антонина Ивановна! – кричит он.

Бабушка выходит, и выясняется, что это Илья Андреевич, с которым она когда-то работала. Но для меня он – только дядя Будулай. И ему нравится, что я его так зову.

Оказывается, его дача совсем рядом с нашей, и я теперь все дни провожу там. У Будулая большие яблони, розовый налив, и это теперь мой любимый сорт, а стены в его домике оклеены афишами старого спектакля нашего драмтеатра «Возвращение Ходжи Насреддина», и Будулай дарит мне несколько штук, чтобы я мог и у себя в домике так же оклеить стены. Ещё у него есть сын Андрей, с которым мы строим теплицу, то есть они с Будулаем строят, а я хожу рядом и зову Андрея кидать мяч в бочку. Не сразу, но всё-таки добиваюсь, и мы начинаем бросать крупный, с пупырышками, зелёный мяч в огромную железную бочку с водой. Потом ужинаем. Я есть не хочу, но когда вижу, как Будулай открывает ножом консервы и, ножом же перемешав, начинает макать туда хлеб, понимаю, что зря отказался от предложенной мне порции, и говорю: «Давайте». Будулай берёт миску, чтобы выложить часть консервов, но для меня важно есть из банки, а не из миски, и я спрашиваю, можно ли мне тоже вот так из банки. Будулай смеётся, специально для меня открывает консервы и даёт нож, видимо, догадываясь, что есть вилкой мне будет не так вкусно.

А ещё говорят, что кто ест с ножа – злой. Чепуха. Будулай, наверное, часто ест с ножа, а добрее его я вообще никого не знаю.

Мы с Владиком – писатели

Время – двенадцатый час ночи. Но мы с Владиком не спим. Мы сидим за столом в большой комнате, не поднимая голов от тетрадей. Над нами горит небольшой светильничек со множеством пластмассовых подвесок, и иногда раздаются реплики типа «Я начинаю вторую часть» или «А у меня во второй главе будет о любви».

Это мы пишем романы. После того как Владик принёс старую коричневую общую тетрадь с маленьким рассказиком «Подготовка к зиме», я уже не хочу играть в солдатиков, а тем более лепить из пластилина. Я сначала удивляюсь, как мне самому не пришло в голову, что можно купить тетрадь и писать всё что хочешь, а потом писательство становится моим любимым делом – не считая футбола, конечно. Только я пишу не такие пустяки, как «Подготовка к зиме». Ведь в этом рассказе говорится только о том, как нужно смазывать лыжи, чтоб они хорошо скользили, да как затыкать окна, чтоб не дуло (Владик пишет, что лучше всего поролоном). Но это неинтересно, и вся подготовка к зиме занимает у Владика всего полторы страницы! Я решаю, что уж если писать, то сразу романы.

Первый мой роман называется «Забывший фамилию». Там про то, как одному парню было скучно и он пошёл записываться в хоккейную секцию, а по пути на него напали канадцы, избили и он потерял память. А в конце этот парень встречает своего дедушку и память к нему возвращается. Владик, который после «Подготовки к зиме» ничего уже писать не собирался, читает мой роман, и дальше мы пишем вместе.

Я начинаю трёхтомник «Иван – внук охотника», а Владик пишет боевик «Такими должны быть все». Пока он это пишет, я успеваю не только закончить трёхтомник, но и написать небольшой роман «Предатель». А потом мы несколько раз смотрим фильм «Человек-амфибия» и в свет выходит ещё несколько книг: у Владика – «Человек-луч», а у меня – «Человек-ветер», «Человек-магнит» и «Металлический человек». Человек-луч может прожечь глазами любую поверхность. Человек-ветер, если покрутит в носу моторчик и чихнёт, может вызвать страшнейший ураган. Человек-магнит притягивает золото, а металлический человек просто очень сильный и добрый. И всех этих людей разные негодяи пытаются использовать в своих корыстных целях, что, естественно, им не удаётся.

Владик любит рисовать в своих книгах картинки, а я рисую плохо, зато у меня на форзаце тетради всегда указана цена, год издания, тираж книги и краткое содержание. Краткое содержание романа «9 непобедимых», например, такое: «Роман о бандитах, пиратах и других людях». Ещё все мои романы длиннее, чем у Владика. Мой самый короткий роман – «Тайник» – девяносто две страницы, если с оглавлением, а у Владика есть романы и по пятьдесят страниц, и по сорок. Мне очень важно, чтобы роман был длинным и в нескольких частях, потому что тогда мне особенно приятно писать оглавление. Я даже иногда сначала придумываю названия глав, пишу оглавление, а только потом уже основной текст.

Через какое-то время Владик перестаёт писать, потому что «всё равно ничего не издадут». Я говорю ему, что ещё как издадут, а если даже и нет, наши общие тетради не хуже любой книги, потому что и цена стоит, и тираж; но его ничем не убедишь.

«Белорусские народные сказки» я пишу уже в одиночестве.

Мы с Владиком – бизнесмены

У нас на окраине города, там, где разворачивается 3-й трамвай, вдруг открывается толкучка. Там по рублю продают иностранные жвачки, и как только у нас с Владиком появляются деньги, мы едем туда. Но кроме жвачек на толкучке продаётся ещё много всяких вещей, и мне приходит в голову, что, если слепить из теста гномиков, покрасить гуашью и покрыть лаком, их тоже будут с удовольствием покупать. Я делюсь этой идеей с Владиком, и после некоторых уговоров мы приступаем к закупке муки, соли, гуаши и лака для паркета, который должен подойти и для гномиков.

Толкучка работает только по выходным, и в пятницу вечером мы превращаем кухню в производственный цех. Ставим слепленных гномиков на противни, прокаливаем тесто, потом вынимаем, даём гномикам немножко остыть, а после красим и покрываем лаком. Лак пахнет на всю квартиру, но искусство требует жертв!

Чтобы занять место на толкучке, нужно уже в четыре утра быть там. Поэтому, аккуратно сложив гномиков в коробку с тряпками, чтобы ни один не разбился, мы с Владиком невыспавшиеся идём пешком через весь, ещё полутёмный, город, а за нами, метрах в ста, чтобы я не нервничал, идёт бабушка Тоня. Место мы занимаем, и наши соседи по торговле принимают нас вполне доброжелательно, не допуская, видимо, мысли, что мы можем составить им конкуренцию. Действительно, оглядевшись, я начинаю испытывать некоторую неловкость, настолько наш с Владиком прилавок выглядит беднее остальных. Представьте себе: огромная лавка и на ней десять гномиков размером со спичечный коробок, в то время как у других места не хватает для бархата и шёлка, и приходится даже что-то держать в руках. А ещё периодически подходит бабушка Тоня и покупает у Владика гномиков, потому что я ей не продаю.

Но потом бабушка Тоня куда-то исчезает, толкучка начинает оправдывать своё название, и я, путём громких восклицаний и приставаний к людям напропалую, всех своих гномиков продаю. И хотя двух последних – не по рублю, как было задумано, а по пятьдесят копеек, всё равно я страшно доволен.

Владик же делает всё, чтобы к его гномикам никто не подошёл. Подперев рукой подбородок, он сидит спиной к покупателям и всем своим видом показывает, что просто пережидает здесь что-то очень страшное. Когда же мне удаётся своими возгласами кого-то заинтересовать, Владик уменьшается в размерах и только что не лезет под лавку. Хотя в общем-то его можно понять – ведь для того чтобы реализовать свой товар, я настойчиво добиваюсь внимания даже тех людей, которые отнекиваются и повторяют, что уж чем-чем, а слониками они точно никогда не увлекались.

- Так не слоники же это, а гномики! – кричу я вдогонку уходящим. – По ценности они не уступают даже нэцке, поскольку изготовлены тоже вручную и в одном экземпляре!!!

Видимо, выдержать это не всем по силам.

Повторить историю с гномиками мы не решаемся, но коммерция продолжается. Я набираю на дороге камней, тщательно мою их, складываю в пакеты и по пятёрке продаю «Грунт для аквариума со дна озера Байкал». Честно говорю, что удалось продать пять пакетов.

Потом мы с Владиком пытаемся разводить рыбок, чтобы продавать мальков, но без конца рожают только гуппи, а их и в зоомагазине «Природа» полно.

Торговля мороженым идёт неплохо, но пока довезёшь ящик из универсама до рыночной площади, половина тает, да и часть того, что не тает, приходится потом дома доедать всей семьёй.

Восемь ящиков хозяйственного мыла разбирают в секунду – ведь мыла нигде нет, но, к сожалению, оказывается, что у деда на складе только восемь ящиков и было.

Тогда Владикина мама уже как опытных продавцов устраивает нас распространять лотерейные билеты Фонда милосердия. Мы идём на улицу Ленина, главную улицу нашего города, и за день продаём где-то треть всех билетов. Замечаем, что никто ничего крупного не выиграл, и решаем, что если вскрыть оставшиеся билеты, сумма выигрышей получится намного больше положенной нам суммы за торговлю. Вскрываем.

Теперь главное – в срок рассчитаться с Фондом милосердия, а уж потом и за новое дело можно браться...

Футбол – хоккей

- Из-за этого сорванца не могу в собственном доме посмотреть концерт мастеров искусств! – бурчит дед, но всё-таки уходит на кухню пить чай, и я наконец переключаю телевизор на вторую программу, где уже минут пятнадцать идёт футбол. «Спартак» – «Динамо» (Киев). Дасаев, Черенков, Родионов, Блохин, Балтача, Михайличенко, а он о каких-то мастерах искусств!

У нас только один телевизор, поэтому, чтобы смотреть все футболы и хоккеи, которые и так показывают не часто, я в четыре года вынужден был научиться читать. Приходит газета с программой – берёшь и сам смотришь, когда трансляция. А не умей я читать, так никто б, во избежание протестов, и не сказал, что во время какого-нибудь концерта по другой программе идёт, например, Кубок УЕФА.

А я ведь не просто смотрю. Во-первых, я отмечаю, кто забивает голы, сколько очков у какого бомбардира, а потом, у меня же есть и свой чемпионат, и проходит он прямо в большой комнате, параллельно с тем, что по телевизору. Когда идёт футбол, я гоняю мяч по комнате, комментирую, точно как Озеров или Перетурин; балконная дверь – ворота, а тюль, прикрывающий эту дверь, – сетка ворот. Если по телевизору гол или опасный момент, я делаю остановку, смотрю, а потом начинаю с центра ковра.

- Протасов проходит по левому флангу! Нужно делать навес в штрафную! – Тут я вспоминаю, что игроки «Нефтчи» сегодня очень некорректно играют против футболистов «Днепра», пяткой откатываю мяч назад, хватаю сам себя за майку и падаю насколько возможно правдоподобно. – Несомненный пенальти, дорогие друзья!! Но арбитр почему-то ограничивается одной лишь жёлтой карточкой...

Тут заходит бабушка Тоня и в который раз говорит, что лучше б мне играть во дворе. Но во дворе я тоже играю и знаю, что это не то. Разве там покомментируешь? Правда, всё равно скоро приходится прекратить домашние чемпионаты, потому что начинается хоккейный сезон и в комнатном матче со сборной Чехословакии Фетисов мощным броском разбивает люстру. Объяснения, что у нашей команды оставалось всего две минуты, чтобы отыграться, на деда не действуют, так что теперь я просто телезритель.

Но ничего, просто смотреть хоккей тоже интересно. Там же постоянно дерутся! Особенно в международных встречах. А чемпионаты мира, турниры на приз газеты «Известия», Кубки Канады – это мы смотрим вместе с бабушкой Тоней, а иногда и с прабабушкой Наташей. Больше всего мы любим возмущаться несправедливостями арбитров, которые ничего не замечают за канадцами или за финнами, а наших всё время незаслуженно удаляют. Мои бабушки так входят в раж, что, даже когда какой-нибудь наш игрок явно нарушает правила, виноватым оказывается всё равно канадец, и мне почему-то приятно разделять их точку зрения, хоть я и знаю, что наш оштрафован за дело.

Потом вдруг хоккей начинают показывать почти ночью. Бабушка Тоня честно пытается не спать, чтобы утром мне рассказать, как сыграли, но где-то к началу третьего периода обязательно засыпает, так что утром и счёта не знает, и телевизор остаётся на всю ночь включённым.

Тогда я решаю, что всё-таки буду смотреть сам, а чтобы ночью не спать, буду спать днём. Ворочаюсь, бывает, часа по полтора и, хоть так ни на секунду и не засыпаю, потом любой ценой высиживаю хоккей до конца. Иначе ведь все ворочанья оказались бы напрасными, а днём просто так полтора часа в кровати пролежать – это уж извините! Разве что когда играют СССР – Швеция, до конца можно не смотреть. Если после первого периода счёт 3:0 или 5:1, значит, наши точно выиграют 10:1. Так было уже раз девять, если не больше. Даже дед однажды встал среди ночи и, глядя, как в ворота шведов залетают подряд пять шайб, важно заявил:

- Надо ж какой матч! Даже меня заинтриговал!

Вот, думаю, поди, не хуже любого концерта мастеров искусств.

Мой дед Мотя, Портос и кормилец

Мы с бабушкой Тоней потихоньку возвращаемся на свою улицу Марины Расковой.

- Давай Портоса подождём, – говорю я, когда мы уже подходим к крылечку.

Так я стал называть нашего деда после того, как по телевизору показали фильм «Д’Артаньян и три мушкетёра». Дед на Портоса очень похож, а если б ему ещё подвязать сбоку косичку, так просто вылитый бы был! Да и вообще, деду, по-моему, приятно, что я его так зову, он же знает, как мне Портос в фильме понравился.

- Давай подождём, – отвечает Тоня. – Только не Портоса, а нашего дедушку.

- Так он и есть Портос!

- Не надо его так называть. – Бабушка говорит спокойно, но именно из этого спокойствия и становится понятно, как ей обидно, что я вроде дразню деда, хотя я и не думаю дразнить. – Он мне вчера говорил, что пришёл Ильич, такой давнишний друг, и ты прямо при нём Портосом деда назвал... Дед на такой работе, стольких людей знает... А потом ведь кормилец же он наш, а не Портос.

- А что такое кормилец? – спрашиваю я.

- Кушать нам приносит. «Цирк» машину я тебе купила. Девять рублей ведь стоит, а кто мне, думаешь, дал их, если не дед?

И тут показывается дед. Идёт в своём старом коричневом костюме, пиджак расстёгнут, потому что на животе, наверно, и не сошёлся бы; бледно-жёлтой кепочки нет, и остатки седых волос по бокам дедовой головы вьются по ветру; в нечищеных, вероятно, старше, чем костюм, ботинках идёт дед; на лице у него улыбка (он ещё издали замечает нас с бабушкой), часто, правда, переадресовываемая другим (почти всем) людям, которые тоже сейчас во дворе и с дедом здороваются.

И так я вдруг начинаю радоваться, что идёт мой дед и что мы сейчас пойдём домой и, может быть, придёт Владик и дед поиграет с нами в дурака! Бегу через весь двор и что есть мочи во всю ивановскую кричу:

- Де-е-ед!! Корми-и-лец!!! Корми-и-и-и-лец!!!!

Все, кто есть во дворе, оборачиваются; я прыгаю деду на шею, а он только повторяет: «Ну чего шумишь? Люди ж! Люди ж! Чего шумишь?!» (Дед почему-то всегда говорит «шумишь», даже когда лучше было бы сказать «кричишь» или «гремишь».)

Потом, когда мы уже поднимаемся по лестнице, бабушка объясняет деду, что она сказала мне, что он кормилец, а не Портос, а дед как-то очень по-своему крякает, что «делать бабушке нечего».

А утром-то, утром! Наконец-то сбывается то, чего я давно жду и что, в общем-то, было давно мне обещано.

Дед будит меня в шесть часов и спрашивает, хочу ли я ещё пойти к нему на работу или буду спать. Конечно, я хочу, тем более что, когда дед собирается на работу, я и так всегда просыпаюсь, даже если он и не берёт меня с собой. А уж сейчас-то! Я не то что встаю – выпрыгиваю из постели и через три минуты уже примерно сижу на кухне, отчасти и для того, чтобы показать деду, что, когда придёт время и мне ежедневно ходить на работу, я вполне с этим справлюсь, и даже без особого труда.

Одна за другой идут передачи нашего местного смоленского радио, такие, как «Кормов будет достаточно» или «Отдыхают дети лучше прежнего»; трещит и стреляет во все стороны масло на сковородке; из холодильника вынуто всё его содержимое, потому что бабушке кажется, что мы можем захотеть попробовать даже то, от чего уже отказались (хотя она и знает, что 13-й наш автобус уходит через пятнадцать минут), – это мы с дедом завтракаем. Я удивляюсь, как бабушка может что-то поправлять на этой самой сковородке, с которой во все стороны и ей на руки летят горячие брызги, и даже не подавать виду, что ей страшно или больно, а потом ем яичницу-глазунью, точно как дед размазывая желтки, чтобы потом собрать их с тарелки кусочком чёрного хлеба.

И в автобусе, и в трамвае дед встречает своих знакомых и всем, указывая на меня, говорит: «Это мой младший».

Аптечный склад, с одной стороны, кажется мне слишком уж грязным, облупленным и ветхим, но с другой – именно эта ободранность, валяющиеся повсюду пузырьки, тряпки, бумага и просто всякий мусор, именно это всё и заставляет думать, что на аптечном складе идёт серьёзная работа... Сделав необходимые звонки, дед берёт меня с собой и идёт проверять, нормально ли работают грузчики. Грузчики ждут какого-то Ивана, без которого нельзя начать работу, и дед, узнав, что Ивана ещё нет, объясняет подчинённым, кто такой на самом деле этот Иван. Объясняет с помощью слова, какого я от деда совсем не ожидал услышать. Но во-первых, грузчики соглашаются, а во-вторых, мне и самому приятно, что дед способен на такие слова. Я-то, честно сказать, их уже давно знаю.

Ну и наконец, когда я устаю быть на аптечном складе, заведующий этим складом, то есть мой дедушка, на трамвае отправляет меня домой. А что? До «Юбилейного» доеду, а там пешком минут пять – и я уже дома...

Опять прабабушка Наташа и финал

Это же тот самый восемьдесят шестой год, тот самый главный в моей жизни чемпионат мира по футболу, где Марадона забил мяч рукой и все арбитры хором ему это простили, признав, что это была «рука Бога»; тот самый чемпионат, где Платини смазал решающий пенальти в полуфинале, – тот самый, тот самый!.. Ясно, что я смотрю все матчи подряд, месяц не отходя от телевизора, задвигая даже свои комнатные состязания, а уж когда будет финал, я, видно, вообще врасту в зелёный экран и буду кричать вместе со всеми болельщиками на стадионе!

И вот тебе, бабушка, Юрьев день.

Включаю телевизор, важно, как дед, сажусь в кресло, придвинув его к телевизору так, что расстояние между креслом и светящимся зелёным газоном, по которому бегают маленькие человечки, от силы метра полтора, и что же? Комментатор начинает репортаж, а в комнату таинственно входит моя прабабушка Наташа.

Что она не в настроении – заметно уже по тому, что её обычно очень аккуратно надетый платочек сегодня нахлобучен как бог на душу положит, а губы сложены в опасный треугольничек. Ещё она чего-то посапывает; в общем – жди беды.

И точно.

- Ну-ка, – говорит Наташа, – пусть-ка телевизер отдохнёт!

Ну понятно, что для меня значит это «телевизер отдохнёт»! Я целый месяц мечтал, дождался финала, а тут утро, спать ложиться не надо, да ради такого случая я бы и ночью не лёг – и вдруг это «пусть-ка»! Скажите пожалуйста!

- Да это же, – возмущаясь до биенья всех жилок, выдыхаю я, – финал! Марадона там, Тигана, Платини, Рожто...

Уже всех, кого знал, перечислил, но Наташа решительно выключает телевизор, и дальше так: она – в стойку, защищать этот ящик несчастный, а я её отталкиваю и ящик включаю. Это происходит несколько раз: я включаю, она выключает – и в стойку. Завязывается потасовка. Причём Наташе-то, в общем, весело, а я выхожу из себя не на шутку. Уже даже не потому, что финал, а потому, что мне, оказывается, так запросто можно запретить его смотреть. Чем больше входит в раж Наташа, тем больше разгораюсь и я, и в результате моего довольно резкого движения прабабушка начинает медленно оседать на диван, глаза её постепенно закатываются, и вот она уже лежит и правая рука её безжизненно выкидывается в сторону. Всё, капут... Про финал я, естественно, забываю, пытаюсь делать Наташе искусственное дыхание, как учил меня Владик, но и это не помогает...

Звонить в милицию, признаться, что убил свою прабабушку?

Внутри – «Холодок» за шесть копеек вместо сердца, и я этим «Холодком» отстукиваю, и зубами тоже; а тут ещё и шуршание пакетов за входной дверью начинается – это возвращается бабушка Тоня из универсама, ей-то я что скажу?!

Но сказать я ничего не успеваю: Тонечка заходит очень весёлая и говорит, что купила целых три банки сгущённого молока и обязательно их сварит, чтобы получилась тянучка, которую я люблю больше, чем простую сгущёнку.

- Не знаю только, все сразу варить или сначала парочку, а третью потом?

Только я открываю рот, чтобы виновато пролепетать, что, мол, за молоко спасибо, только я Наташеньку случайно убил, Наташенька, не меняя позы, громко, с чувством, с толком, с расстановкой, произносит:

- Две варить – пригорить, а три – жирно будеть!

Жива! «Холодок» растапливается, зубы уже не стучат; вспоминаю про финал, а предвкушение вареной сгущёнки делает счастье полным и безоговорочным. Наташа, бурча, что идёт к Петру Иванычу (так она туалет называет), выходит из комнаты как ни в чём не бывало... (Это ж надо было столько терпеть только для того, чтобы меня попугать!)

Я про случай с Наташей решаю ничего не говорить. Мы с бабушкой Тоней смотрим вдвоём окончание финала; бабушка называет пенальти «пенальчиком» и, сколько я ни объясняю, что такого слова нет, а есть только «пенальти», всё равно не понимает, «за что пенальчик-то».

А вечером за чаем я, среди прочего, и про драку с Наташей рассказываю. Дед крякает, что «так бабка парня и с ума свести может», а потом заявляет, что до последних известий (то есть до программы «Время») хочет успеть ещё сделать форшмак (одно их немногих блюд, которое дед умеет и, главное, любит готовить), так что мы все должны с кухни уйти.

Но я не ухожу, а договариваюсь с дедом про несколько партий в дурака после последних известий. А если он раздухарится, так, может, меня и в преферанс научит играть. Вот это будет дело! А то как сядут играть деды наши, Владикин папа с ними и сам Владик, так я и не знаю, чем заняться. Но теперь, надеюсь, и я со знанием дела смогу сказать: «А не расписать ли нам пулю?»

Заключение

...А вот мы с бабушкой Тоней возвращаемся с дачи поздним июньским вечером, почти ночью. Уже начинает темнеть, хотя в это время и стоят самые долгие дни. Перейдя речку-вонючку, спускаемся с горы и видим, навстречу идёт дед, который не выдержал дома, потому что волновался, – ведь в программе «Время» объявили, что надвигается сильнейшая гроза. Дед успевает несколько раз повторить, что мы вообще одурели, иначе не сидели бы на огороде до одиннадцати часов, и только бабушка хочет ему что-то ответить, начинается обещанная гроза. Молния, гром, всё сотрясается, и страшно, и весело становится мне, и через секунду уже ни одного сухого сантиметра на нас не остаётся.

Мы бежим гуськом по узким тропкам через воинскую часть; бабушка Тоня с дедом хохочут, видя, как я снимаю сандалии и носки и шлёпаю по лужам, а я и рад их посмешить: начинаю пританцовывать и громко-прегромко петь свою любимую песню из «Танцора диско»: «Гуру ки нака люки-и-и! Насона-а! Наджанди-и! Дикосэ-э, гам купя-я-я!!!» («Пусть не хватит гроша на еду и питьё, но свобода и песня богатство моё» – так эта песня переводится.) Когда мы уже заходим во двор, я продолжаю петь, да так громко, что и соседи из окон выглядывают; но только мне это всё равно – наоборот, ещё больше хочется петь и танцевать.

Дома мы будем растираться одеколоном, чтобы не заболеть, потом есть блины, которые с утра ещё обещала приготовить прабабушка Наташа, а завтра будет воскресенье, придёт Владик и мы придумаем что-нибудь сверхзанимательное, вроде торговли гномиками или писания романов...

А через несколько месяцев мне придётся навсегда уехать из Смоленска, где происходило всё, что я вам рассказал. Начнётся совсем другая жизнь, с новыми героями и приключениями, о которых я здесь не хочу говорить, потому что о них нужна другая книжка. Может быть, она будет и серьёзнее, и грустнее… А эта, если она получилась весёлой и радостной, пусть на этом закончится. Буду надеяться, что вновь придёт время, когда мы с удовольствием станем ходить в кинотеатры на индийские фильмы. Я тогда найду в себе силы полюбить новых индийских актёров так же, как любил Митхуна Чакроборти и Амитабха Баччана, и снова, танцуя босиком под дождём, буду петь индийские песни. И пусть недоумевающие соседи смотрят из окон и удивляются – так же, как много лет назад…

Художник Екатерина Голованова