Конёк

У меня есть дядя. Нередко, похлопывая по плечу, он говаривает:
      - Примешь эстафету! Сядешь, брат, на моего коня!
      Легко представить, как усталый дядя подводит могучего коня. Я запрыгиваю, будто во сне, на широкую спину и - по лесам, полям, горам - неведомо куда…
      - Погоди! - останавливает дядя. - Определим маршрут.
      И рыжий конь сереет подо мной. Эдак мышеет - в масти и стати. Да и нет, честно говоря, никакого коня у дяди. Так, коньки-конёчки. Иначе - охота до разных бестолковых дел.
      А всё же за что ни возьмётся, всё у него ловко увязывается и споро бежит. Вроде резвого конька-горбунка. И главное - по маршруту.
      Словом, любое дело у моего дяди - конёк. Дел по горло и, выходит, коньков - целый табун.
      Некоторыми дядя особо гордится. Например, кактусами, которые внеурочно цветут, мутируют и плодоносят.
      - А ведь и я был маленьким балбесом! - замечает дядя. - Но вовремя! - вздымает он палец. - Принял эстафету от старших!
      Кое-как, с натяжкой можно представить дядю маленьким мальчиком. Но балбесом?! И я прошу рассказать о той, самой счастливой поре его жизни.
      - Учись, учись, брат, на ошибках, пока я жив, - говорит он, чуть грустнея.
      Но рассказывает с удовольствием. Это, пожалуй, конёк-любимчик.

"Щи" - таково было первое слово, сказанное мной в этой жизни.
      Может, и прежде чего-то лепетал, но именно "щи" выловила из слабенького речевого родника нянька.
      - Голубь мой! - обрадовалась. - Сейчас разогрею!
      С тех-то пор эти "щи" надолго прилипли ко мне. В раннем детстве, не считая закармливания щами, первое слово не огорчало. Напротив, папа, бывало, хвастал перед гостями:
      - Только истинный россиянин может отмочить такое! Щами, как говорится, мир стоит!
      Знавал я человека, брякнувшего в колыбели "кака". Стыдно рассказать о его жизни.
      В ту медлительную пору длинных дней я, конечно, не задумывался о судьбе. Так, туманно представлял себя всенародным героем, где-то в районе Минина с Пожарским.
      Однажды к нам приехала двоюродная тётя, с кошачьим именем Муся и повадками дворового кота.
      - Племяш! - щёлкнула пребольно по носу. - Кем думаешь быть?
      "Кошкодавом!" - тут же решил я, но ответил деликатно:
      - Общим любимцем.
      - Прекрасно! - как-то излишне восторгнулась тётя Муся. - А скажи на милость, каково было твоё первое слово?
      Скрывать тут было нечего:
      - Щи!
      С этой-то минуты и начались мои отроческие страдания.
      Тётя Муся фыркнула, и хвост - не припомню точно, имелся ли он тогда, - одним словом, хвост мелко заколотился по полу.
      - Гениально! Щи! - она прыгнула на диван и долго "щикала" на разные лады, превратив моё родное в сыскное - "ищи". - Должна предупредить, миленький, всеобщим любимцем ты станешь на кухне, в поварском колпаке. На роду тебе написано - готовить пельмени, пирожки да пампушки. И, бесспорно, щи!
      И так горели её зелёные глаза, что сомнений в пророчестве не оставалось. Впервые, ещё слабой тенью, застила мои глаза предопределённость. Едва не теряя сознание, представил я бесконечные ряды пельменей, пирожков и неких пампушек.
      - Ну-ну, - сказала Муся. - Не печалься - будешь коком на корабле. Или кухонным генералом - шеф-поваром.
      - И ничего-ничего не изменить? - спросил я, обмирая.
      Тётя вздохнула, развела руками.
      - Что на роду написано… - и зашептала, примурлыкивая: - Представь, первым словом в моей жизни было "мяу". Более того, вторым - "му"! Вот и стала ветеринаром с кошачьим уклоном. Всё решает первое слово. Против судьбы, драгоценный, не попрёшь!
      Я был потрясён неотвратимостью, той единственной дорогой, с которой никуда, никуда, никуда. Не то угнетало, что суждено стать поваром, а именно - как ни крути! Именно - хочешь-не хочешь…
      "Ищи" - возникло подсказанное тётей Мусей. А чего, спрашивается, искать? Щи - они и есть щи!
      У других-то первые слова были куда достойней - диван, баба, пика. Особенно отличилась девочка из соседнего подъезда. Едва начав ворочать языком, произнесла ясно и отчётливо - "генерал".
      Насколько же унизительны мои "щи"! Невольно я начал разговаривать шёпотом, сторониться друзей, ходить по стеночке. И думал неотлучно, как же изменить то, что на роду написано. Возможно ли?
      - Да что ты убиваешься?! - недоумевал папа. - Прелестное, вкусное слово "щи"! К тому же должен ты знать, что нянька наша с давних пор глуховата. Ещё и в моём первом слове сомневалась - то ли руль, то ли рубль. А легко ли, думаешь, жить без чётких ориентиров?
      Я бросился к няне.
      - Может, ты не дослушала? Может, это не "щи", а "щит"?! Или на худой конец - "щимпанзе"?
      - Бог с тобой, голубь мой, какие худые концы? - раздосадовалась она. - Как вошла в спаленку, так и услыхала - "щи"! Послушала, помню, не прибавишь ли чего. Да так и заснул, голубь, со щами на устах.
      Расплескалась последняя надежда. Впору рыдать о пропащей жизни. Я представлял, как по первому слову принимают в институт, на работу. Так сразу и спрашивают: "А какое, простите, слово было у вас первым?" Кто же захочет иметь дело с человеком, который, не подумавши, брякнул "щи"?
      Всё зависит от первого слова. Было оно в самом начале и сотворило - Бог знает чего. И мытаря, и пекаря, и концы, и собственно начала.
      Проснувшись одним прекрасным утром, я и не понял-то сразу, отчего оно прекрасно, - полёживал, вспоминал сновидения.
      И вдруг сообразил - нянька-то услыхала лишь самый худосочный кончик! Когда она вошла, я как раз завершал речь! Моё первое слово было полновесным. Из ряда слогов и шеренги букв. Впервые обращаясь к этой сложной жизни, я хотел, видно, сказать нечто важное о прошлой. Да заснул, ослабев от усилий.
      А начинал бодро - то-ва-ри-щи!
      Нет сомнений!
      - Товари - щи! - завопил я тем прекрасным солнечным тихим утром, будто рождаясь во второй раз.
      Сбежались сонные перепуганные родители, нянька.
      - Не "щи"! - орал я. - Товарищи!
      Больше, увы, сказать было нечего - ни о прошлой жизни, ни об этой, обновлённой.
      - Дорогие товарищи, - поник я. - Что же у меня на роду написано?

Всегда и повсюду я опаздывал. Началось это, когда самостоятельно я опаздывать ещё не мог, - меня возили в коляске.
      Как-то зимой тётя Муся везла меня через парк на санках по какому-то неотложному делу. Она очень спешила. А когда подошла к дому и оглянулась, санки были пусты. Одни дощечки. Жёлтые и красные.
      Всё оборвалось у тёти Муси. Так бывает, когда человек лезет в карман, где кошелёк с деньгами, а кошелька-то нет. Только у тёти, конечно, сильней оборвалось.
      В ужасе тётя Муся бросилась назад. Она уже забыла, по каким тропинкам мы ехали. Тётя металась по парку меж сугробов. Смеркалось. С дерева на дерево мрачно перелетали вороны. Тихо и безлюдно было.
      Вдруг в конце аллеи тётя заметила человека в чёрном пальто. Он быстро шёл к выходу из парка, держа в руках большой белый свёрток.
      Тётя Муся побежала за человеком. Она даже не могла крикнуть: постойте! погодите! Человек скакнул в подошедший трамвай. Тот прощально дренькнул и покатил, зловеще скрежеща.
      Тётя, помертвев, опустилась в сугроб. "Украли мальчика, украли мальчика", - повторяла она, глядя бессмысленно в одну точку.
      А я, свалившись по дороге с санок, не припомню сейчас, с какой целью, тихонько лежал тем временем на снегу. В белой шубе, в белой шапке, в белых валенках. К тому же я, кажется, спал и не подавал голоса. Найти меня было непросто.
      По счастливой, наверное, случайности, точка, в которую уставилась тётя Муся, находилась рядом со мной. Стоило тёте моргнуть, как она сразу меня и обнаружила. Впрочем, у неё на всю жизнь сохранилось подозрение, будто я нарочно вывалился из санок и пытался спрятаться.
      А мама, когда особенно сердилась, говорила, что я - это вовсе не я, а чужой мальчик, который в тот вечер просто так лежал в парке на снегу. Меня же, настоящего, хорошего, увёз на трамвае дядька в чёрном. Настоящий я, конечно, не врёт и не опаздывает. Радует своим поведением похитителей. А возможно, даже играет на балалайке! Это последнее предположение буквально доводило маму до слёз.
      И приходилось задумываться - я это на самом деле или не я? Иногда казалось, и впрямь не я, кто-то другой, довольно противный. Хотелось бы повстречаться с тем, которого на трамвае увезли. Многим ли он лучше? Ну подумаешь, играет на балалайке.
      В общем, я ощущал тайного и безымянного соперника - то ли где-то на стороне, то ли внутри себя.
      Хотя что касалось опозданий и вранья, тут уж соперников не было. Если мама говорила: "Приходи не позже пяти!" - я обязательно являлся часов в семь. И без злого умысла. Всё была половина пятого, без четверти… И вдруг - шарах! - семь.
      Тогда мама начала разумно делать поправку на опоздание. Если хотела, чтобы я был дома к пяти, отпускала до трёх. Кое-как это действовало зимой. А уж весной, чтобы я вернулся к пяти, нужно было отпускать до часу. Ну а я в час только из дому собираюсь - хоть вообще не высовывай нос на улицу!
      Обычно возвращался домой с тяжёлой совестью, подыскивая оправдания. Ну, играли в лапту. Катались с Вадиком Свечкиным на свинье. Такой чёрный хряк с розовыми пятнами. Никак не удавалось порядочно усесться. Хрюкнет и выскользнет… Вадик в лужу упал.
      Приходилось рассказывать что-нибудь поубедительней.
      - Мама, - говорил я, - мы с ребятами искали растение сурепку. Для гербария.
      - Какая сурепка?! - вскрикивала мама. - Ещё травы нет!
      - Мы и не нашли, - горестно соглашался.
      И живо представлял себя сурепкой. Маленький, жёлтенький, немного бледный от нехватки солнца. Бедная репка, которую зовут Су. На глазах начинал я увядать.
      Однажды в магазин завезли огромные платки из семейства шалей - по ночному чёрному фону золотая надпись: "Уж полночь близится, а Германа всё нет". Мама нарочно купила такой и укоризненно в него заворачивалась, когда я опаздывал.
      Ох, до чего ясно видел я, как этот злосчастный тащится домой после полуночи, прикидывая, чего бы такое соврать.
      - Ну, вот и Герман, - встречала мама у дверей.
      И это было хуже подзатыльника. Всем удручённым своим видом она говорила, что меня настоящего, увы, похитили в младенчестве, подсунув никудышного какого-то Германа.
      Грубое имя Герман. Зловещее, как скрежет трамвая по рельсам. С таким только после полуночи и являться.
      Герман был коварен, пробуждая дурные наклонности, - уже тянуло поиграть в "пьяницу" и разложить пасьянс, уже подумывал я о лёгком богатстве и зажиточных старухах. Он одолевал, и тогда я бросился к маме.
      - Это же я! Твой сын, затерянный в сугробе! Я буду стараться - изменюсь к лучшему и овладею балалайкой!
      Мама обняла меня так хорошо - без всяких сомнений в моей подлинности. И мы поревели, утираясь золотом шали, так что проклятый Герман совершенно расплылся, оборотясь каракулями и закорючками. А лица наши озолотились, как ёлочные шары. И мы глядели друг на друга и вроде узнавали вновь.
      - Да ты золотой ребёнок! - смеялась мама.
      Часы как раз пробили полночь. И было так легко, и ясно было, что с Германом покончено, раз и навсегда.

Наш самолёт летел на север к аэродрому Тёплый Ключ. Я так его представлял: снежное поле, посередине тёплый источник, похожий на фонтан, и рядом, возможно, какая-нибудь морозостойкая белая пальма.
      На аэродроме оказалось всего три дома - два деревянных, один каменный. За домами чернела тайга. А за тайгой подымалась гора. Казалось, что она железная.
      Но тёплого ключа нигде не было. Замёрзнуть-то он, конечно, не мог!
      Вдруг я увидел, что на каменном доме написано белыми буквами - "Тёплый Ключ". Мы как раз в этот дом и зашли. И я тут же заметил в углу высокий, тяжёлый, стальной бак, который называется "титан". Рядом в бочке росла пальма.
      Титан стоял одиноко, как памятник. Во лбу у него горел красный глаз.
      К титану подошёл рыжебородый дядька с кружкой, и сразу показался очень невысоким. Он открыл кран - из титана полился кипяток. Пар съел кружку и руку по локоть.
      Вот тебе и весь ключик!
      Но вскоре я узнал, что здесь в былые времена стояла огромная печь. В ней плавили железную руду, которую брали из соседней горы.
      Когда руда расплавлялась, из печи текла раскалённая железная река. Тогда тут был Горячий Ключ. Однако руда кончилась. Печка остыла без дела. Её разобрали и сложили из кирпичей новый дом, где стояли теперь, почти в обнимку, красноглазый титан и тихая пальма.
      От аэродрома мы поехали на автобусе к городку Ушкан. Непонятное название. Чего-то не хватало в этом слове! Или, наоборот, было лишнее...
      Я смотрел в окно, видел белый снег и чёрные деревья, а между стёкол прошлогодних комаров - больших, рыжих.
      Впереди сидел дядька с бородой комариного цвета, а рядом с ним раскосый и плосколицый старичок в заячьем ушастом малахае.
      - Много тут всё же комаров! - сказала комариная борода.
      - Ого! - отвечал малахай. - Платок на воздухе лежит - комар падать не даёт!
      - Это ерунда, - возразила комариная борода. - Я раз постелил носовой платок, да он упал. Может, материал тяжёлый?
      - Зачем тяжёлый? Комар был лентяй - держать неохота!
      Вдруг я услышал: "Ушкан! Ушкан!"
      "Приехали", - подумал и поглядел в окно. За окном были всё те же снег и деревья.
      - Вот он! Вон! - тыкал пальцем в окно ушастый малахай.
      - Да где же дома? - спросил я.
      - Зачем дома? Ушкан вон!
      И я наконец увидел среди кустиков белоснежного, черноглазого зайца-ушкана.
      Вообще я подумал, что все звери и птицы тут белые.
      На аэродроме Тёплый Ключ бродила белая собака. Мимо автобуса скакал белый заяц. Но вскоре увидел ворону. Совершенно чёрную.
      Хотел написать дедушке, что ворона чёрная, а вышло само собой - "белая".
      Впрочем, в Ушкане жили самые разные твари - рыжие, серые, пегие. Ручные, бродячие и совсем дикие. Только в детском саду встречались белые мыши.
      Однажды я катался на санках с крутого берега реки. Вдруг заметил - ползёт по снегу белая мышь. Бросил санки и начал к ней подкрадываться, чтобы вернуть детскому саду.
      Тут мышь подпрыгнула в воздух, и я увидел - это белый воробей! Он взмахнул крыльями и побежал по снегу, мелькая чёрными, как яблочный хвостик, ногами.
      Я побежал за воробьём, но всё время проваливался в снег по пояс. А воробей был маленьким, лёгким. Всё же я стал его нагонять, и тогда воробей нырнул под снег. "Неужели мышь? - подумал я. - С крыльями?!" Впереди из-под снега выскочило белое, крылатое. Пригляделся - всё-таки воробей. Подбежал и неожиданно схватил его.
      В руке он затих и ждал, что будет дальше. А я сам не знал, потому что первый раз в жизни поймал птицу.
      Домой я нёс воробья в ладонях. По дороге дышал на него, согревая. Воробей потеплел, но остался белым.
      Дома я посадил его на подоконник и поставил перед ним два блюдца - с пшеном и молоком. Воробей устал от погони и покачивался как бы в отчаянии.
      - Ты, наверное, полярный воробей, - сказал я. - Ведь полярный медведь белый, и полярная сова тоже белая.
      Воробей слушал, о чём говорю, потом прикрыл глаза, задремал. Я пошёл в магазин за сахаром и хлебом. "А воробью куплю манки", - думал по пути.
      Когда вернулся, увидел у нашего крыльца ёлку. Она была пушистая, как будто искусственная. Только до неё дотронулся, как ветка обломилась. "Может, и правда ненастоящая? Какая-нибудь стеклянная?!"
      Вышел из дома папа с ведром горячей воды.
      - Ну, как ёлка? - спросил он.
      - Дотронешься - ломается. Ненастоящая, что ли?
      - Стеклянная, - сказал папа. - От мороза! Пока такую в дверь протащишь - одна палка останется!
      И вдруг облил ёлку горячей водой из ведра.
      - Ну, теперь можно заносить.
      Ёлку мы поставили посередине комнаты на пол, и она достала макушкой до потолка.
      В тепле она ожила и не казалась больше стеклянной. Зато я украсил её стеклянными шарами, сосульками и колокольчиками.
      Только закончил, как постучали в дверь, и вошёл незнакомый дядька в чёрной кургузой телогрейке, с мешком за плечами. Стукнул мешком об пол.
      - Молока не надо?
      "Где же бидон? - подумал я. - Наверное, в мешке".
      Дядька развязал мешок и достал белое колесо, похожее на головку сыра. На колесе было нацарапано: "От коровы Груни".
      - У Груни молоко жирное. Даже плохо мёрзнет, - сказал дядька.
      С опаской заглянул я в чужой мешок. Там лежали и другие колёса. На одних было нацарапано - "Груня", на других - "Верка".
      - От Верки на три рубля дешевле, - сказал дядька. - Бери два литра для сравнения.
      Я взял два колеса, положил на стол. Дядька завязал мешок и ушёл.
      Пока я искал тарелку, колёса немного подтаяли, и на скатерти остались пятна. От Груниного колеса пятно пожирнее.
      За всем этим я позабыл о белом воробье. Хватился, а его нету!
      - Попил молока и в форточку улетел, - сказал, между прочим, папа.
      Обидно мне стало, что не покормил воробья манкой. Небось, никогда не доведётся попробовать.
      Прошло время, и мне попалась книга про птиц, а там, среди жаворонков, узнал я своего полярного воробья, с нежным именем - пуночка. Я вспомнил, как белый маленький пуночка сидел на подоконнике с закрытыми глазами между двумя чайными блюдцами. Наверное, перед ним проходила вся его короткая снежная жизнь. Молока-то он, конечно, не пил, а форточка зимой всегда закрыта.

[в пампасы] [продолжение]