Я хорошо помню это лото, в которое мы играли, когда мне было лет шесть-семь… Эти резные, купольные узоры на крышке коробки и набитый бочонками матерчатый мешок на шнурке, с точно такими же узорами, только вышитыми красной нитью. Когда мама вытаскивала мешок из коробки, деревянные бочонки погрёмывали всем скопом, гулко и увесисто, как семейство сокровищ…
      И как только я брал мешок, воображал себя каким-то великим, гордым богачом некоего деревянного мира, - я даже подбородок задирал и специально потрясал мешком, а мама смеялась и предупреждала, что если я опять просижу целый час с мешком на коленях, нам так и не удастся поиграть. И мне становилось как-то жалко и обидно - ведь действительно, это было для меня даже важнее самой игры. Сидеть перед окном в своей комнате и изредка потряхивать мешком перед ухом, слушать неторопливое погрёмывание…
      Я замирал - в моём мозгу надолго оставались отголоски деревянного мира, куда можно попасть только воображением и слухом. А взгляд останавливался в намасленном берёзовом золоте за окном…
      Листья просвечиваются солнцем, как разрезанный экран…
     
     
      Мы садились играть в лото втроём - я, мама, бабушка - по вечерам, на кровать, и нас всегда освещал этот остановившийся оранжевый закат, прикоснувшийся к каждой вещи в комнате солнечной травинкой или островком. По всем вещам, по всему полу, стенам и потолку были разбросаны причудливые оранжевые детальки, а в одной, над бельевицей, тенью отпечаталась часть подсвечника. Помню, меня заворожило: как это получилось? Он же так далеко и совсем не освещён солнцем - наоборот, осунулся чёрной темнотой.
      А на платяной шкаф лёг целый материк света! Казалось, закатные рисунки не меняются в комнате часами и детальки не двигаются с места; и мы тоже играли часами. Только в серванте пошевеливался воздух... Чуть разжигая расплавленный песок на дне фужеров и многоликие отражения окна…
      Мы по очереди доставали бочонки из мешка, и они сияли - будто сделанные из розового дерева… Доставали, предварительно перемешав… Погрёмывание, погрёмывание, бочонки чуть постукиваются, потираются друг о друга - я вращаю их в мешке. Я богач и я выиграю игру! Первым закрою всю карточку с числами и выиграю!
      И действительно я часто выигрывал... Наверное, не только потому, что мне везло. Важнее был настрой и уверенность в удаче, а я чувствовал себя главным во время игры, у меня была привилегия: закрывать числа на карточке, ставя на них бочонки, а мама и бабушка закрывали картонные поля кусочками бумаги. И бочонки доставались им только в том случае, если у меня не было числа.
      Один раз мама сказала, что можно просто вычёркивать числа - во время игры. Некоторые так делают.
      - Как это - вычёркивать?
      - Просто ручкой и всё, - ответила мама. - Но карточка будет испорчена, конечно. А новую нигде не купишь.
      Я уставился на неё, чувствуя ледяной трепет.
      - Никогда мы так не будем делать! - выкрикнул я. Почти уже тем тоном, каким начинал ругаться, когда меня заставляли есть суп.
      Испортить карточку? Для меня это означало загубить произведение искусства. Чуть не святотатство! Испортить лото! Зачеркнуть любовь! Никогда!
      - Ну что ты перепугался… мы никогда не будем так делать, - сказала бабушка.
      И я потихоньку успокоился, но для себя отметил, что зачёркивают на карточках, наверное, очень плохие люди. Враги красоты.
      Это лото было для меня настоящей реликвией…
      Мне и впрямь всегда казалось, что оно было куплено давно-давно, задолго до моего рождения. Настолько древне-витиеватые все эти изображения на коробке, на мешке, и вензеля и якоря в тех клетках карточек, где не стояло чисел… и выжженные коричневые числа на бочонках - всё это такое древнее и по-королевски сказочное! А ведь я прекрасно помнил день, когда мы купили лото, - прошёл всего год, а может, меньше. Мама приглядела его в спортивном магазине, в особом подарочном отделе. И когда мы пришли покупать, стояло оно рядом с сувенирными хоккейными шайбами, бирюзово-белыми шахматными досками и фарфоровым олимпийским блюдом…
      Пока мама расплачивается за лото, я таращусь на него в восхищении, а потом чуть толкаю её и шепчу, чтобы она попросила продавца не запечатывать в обёрточную бумагу, а просто положить лото в пакет. По дороге домой я смогу всё время посматривать в пакет и любоваться. Спокойно прийти и уже там всё изучить - нет, я не могу дотерпеть! Теперь я хочу, чтобы лото было в каждой минуте моей жизни.
      Мы идём из магазина. Я сияю, трепещу от нетерпения - побыстрее бы добраться домой, как вдруг слева, в моём боковом зрении, осенний воздух разрезается коротким свечевым всполохом. Я вздрагиваю, оборачиваюсь и вижу перед лицом лоснящуюся жестянку, в которой - мгновение - и замирает шелест монет. Поверх жестянки - почтительный, мудрый прищур, будто осведомляющийся: что ты там утаил?
      Катя… Сколько уже раз я видел её на улице? Не счесть. Но никогда ещё не разговаривал. Ей лет сорок, она очень худая, а руки - чуть не дистрофические. Под большими наведёнными глазами - впалые морщинки, а щёки хотя и гладкие, но выглядят так хлипко… вот-вот прорвутся! Длиннющие волосы, золотистые и спутанные… Но есть в Кате и какая-то внутренняя надломленность - кажется, она вся очень тонкая и хилая внутри, и телесные перемычки едва держатся, и паутинки света в глазах вот-вот разорвутся… но взгляд Кати невероятно бодр!
      - Ты меня напугала, - укоряю я. Но мне становится весело и тепло от того, как она вежливо и хитро смотрит на меня. И вдруг её лицо преображается настоящим ехидством! Сейчас я, мол, расскажу тебе сказочку… расползающиеся губы будто уже готовы пропеть: ля-ля-ля. Они так толсто намазаны бордовой помадой, что мне кажется, под ними закрашены и зубы.
      - Извини, - она чуть опускает жестянку и склоняется надо мной. Волосы подрагивают, как нити, и едва не касаются моей щеки. Я чувствую, как от Кати исходит тайное покровительство - чему-то. - Мне нужно всего десять рублей.
      Мама останавливается и насмешливо смотрит на неё - Катя человек известный и часто даже стоит возле нашего подъезда.
      - А что мне будет за десять рублей? - спрашиваю я.
      - Когда-нибудь я буду оберегать тебя. Ты живёшь в том доме?
      - Да.
      - Я поселюсь рядом и буду заботиться о тебе.
      - Хорошо, - на душе становится спокойно. От того, как серьёзно она говорит. Не прекращая улыбаться. Этот резкий оберегающий взгляд.
      Я беру у матери монеты и кладу их в сияющую жестянку, и Катя, ещё больше расплываясь, кажется, чуть не высовывает язык от великого удовольствия. Вижу, нет - зубы у неё не накрашены, а очень даже белы. Наверное, не такая она и жалкая, какой кажется, а больше прикидывается, и я чувствую тепло и доброту, которые исходят от неё. Вообще Катя не грязная, но кажется грязной - столько иссиня-чёрной косметики на желтеющем лице! Потёртая цветастая одежда с красными пуговицами, а юбка подметает мостовую, стоит Кате шелохнуться.
     
     
      Когда-нибудь я поселюсь рядом и буду оберегать тебя.
      Когда-нибудь я поселюсь рядом… буду заботиться…
     
     
      Катины слова долго не выходят у меня из головы.
      Как она собирается заботиться? Как она будет это делать? И зачем ей? Конечно, если она не будет меня заставлять есть суп - это очень хорошо. Тогда я согласен. Но ей-то какой толк? Мама часто говорит (когда мы ссоримся или спорим - не только из-за супа), что если её и бабушки не будет, я останусь никому не нужен. Что они у меня одни - а я не ценю их заботу.
      Почему же тогда Катя сказала, что будет оберегать? Мне по-прежнему тепло от нашего разговора, от её слов, но всё равно трудно представить, что она присоединится к нашей семье.
      Когда-нибудь… Выходит, она собирается сменить их? Но почему?
      Снова я вспоминаю, как Катя иногда встаёт возле нашего подъезда. Жильцы её часто прогоняют. Но всегда у неё эта полувежливая, полухитрая улыбка, будто подъезжающая: я, мол, знаю, что ты всё равно уступишь; выложишь, что хочу.
      Я не понимаю, с чего она возьмёт на себя заботу?
      И в конце концов чувствую, что потихоньку начинаю стесняться Кати; её ехидная симпатия меня обожгла. И я знаю, в следующий раз, когда буду проходить мимо и она улыбнётся, я отвернусь, буду смотреть в противоположную сторону. Так, словно обиделся и больше её не замечаю.
      Чтобы она не увидела моей ответной улыбки.
      Однако я почти не вижу её весь следующий год. Она куда-то исчезла - её нет ни возле магазинов, ни на перекрёстке, под клёном, где она тоже, бывает, стоит, ни возле нашего дома. Постепенно я начинаю забывать…
      И только один раз я услышал, как мама и бабушка разговаривали в другой комнате.
      - Я сегодня видела эту… Катю… - говорила бабушка.
      - И что?
      - Прям в наш подъезд забралась, хотела на батареи улечься, под лестницей. Соседка её погнала.
      Следующую часть я не расслышал. Но я уже был удивлён - будто объявился человек, который уехал куда-то очень далеко, и здесь, поблизости, его не может быть.
      А потом:
      - …Это где она хотела улечься?
      - В закутке, слева от входа. На первом этаже.
      - Странно, она никогда так не де…
      Мама, видно, в этот момент закрыла дверь в комнату - я больше ничего не услышал. Но этого короткого диалога мне хватило, чтобы обдумывать несколько дней.
      Что Катя делала? Может, она приходила ко мне? А её не пустили…
      "Нет, на это не похоже. Здесь что-то не то", - подумал я. Я был сбит с толку, но разобраться никак не мог. Если она приходила ко мне, то зачем улеглась на первом этаже? В конце концов я решил, что Катя, видимо, не дошла до нашей квартиры. Устала в последний момент, решила прикорнуть. Поэтому улеглась под лестницей. И мне стало почему-то неприятно, скучно. Я решил побыстрее выкинуть это из головы…
      А как-то раз вечером, после игры в лото, я вдруг подумал: неужели я когда-то буду играть и с Катей? Не знаю почему, мне совершенно не хотелось. Она перетаскает все бочонки, и я уже не буду чувствовать себя таким богачом.

      Где-то уже четверть часа мы играем последнюю партию. Я то и дело посматриваю на закатный колпачок, застывший на двери платяного шкафа. Когда бабушка перестаёт двигаться, солнечный колпачок будто стоит на её темени.
      - Двадцать пять… есть у кого-нибудь? - говорит мама, вытаскивая бочонок из мешка. На её щеке оранжевая стрелка, в которой тенью вырезана ещё одна, поменьше. - О-о, у меня у самой есть…
      - У меня нет.
      - И у меня…
      Над нижней рамой окна - берёзовая шапка из жёлтых и салатовых листьев. Кажется, они такие свежие и прозрачные, и в них позвенивает ветер. Но ни один листик не двигается. А позади слева - беззвучная, стойкая вспышка солнца, от которой косят теплящиеся лучи-коридоры и тянутся к нашим рукам. И кажется, мама и бабушка тоже прикрывают числа берёзовыми листьями. Не бумажками.
      - Шестьдесят один, - говорит бабушка. И я снова смотрю на солнечный колпачок на её голове.
      А листья на картонных полях вздрагивают и вздрагивают - каждый раз, когда наши руки приходят в движение… когда нужно закрыть поле новым листом… а мне достаётся розовеющий бочонок.
      - У меня есть, - отвечаю я.
      На моей карточке - розовый деревянный фундамент. А рядом с коленом сложено несколько "бросовых бочонков" - которые не пришлись никому.
      Половина кровати - в световых сокровищах, будто высыпавшихся из деревянной коробки, лежащей на боку у бабушки за спиной.
      Одна бумажка-берёзовый лист зависла в воздухе, над кроватью… или это закатный блик?
      - Тридцать четыре! - говорит мама.
      Это всё - одно целое! Вся улица, вся наша игра.
      - У меня есть! - отвечает бабушка.
      И когда я закрою две оставшиеся клетки… маме и бабушке ещё по пять закрывать! Я так обрадован предвкушением победы - скоро, совсем скоро…
      - Сорок пять!
      - У меня есть! - вскрикиваю я. И весело тянусь и хватаю бочонок - будто уже выиграл, хе-хе-хе!
      Нет, осталась ещё одна клетка.
      И тут за окном - падающий звук. Будто что-то легко, но резко ударилось о землю и - ш-ш-ш… короткий шелест. Листья рассыпались?
      Я осторожно, но быстро убираю карточку с бочонками и подхожу к окну. Другой раз мама бы окликнула: "Ну что ты такой любопытный? Что тебе понадобилось?" Но сейчас она почему-то не делает этого, а меня манит странная тревога, и бабушка только смотрит мне вслед, будто я ухожу куда-то далеко.
      Я стою у окна, которое уже не слепит, не теплит. Только закатные линии между синими домами… Я не вижу и их - я с трудом распознаю женщину, лежащую лицом вниз, на тротуаре.
      Люди ещё не столпились вокруг. Женщина лежит одна. Эти перепутанные, рассыпавшиеся волосы… кажется, их стало гораздо меньше от того, как она лежит. А платье и юбка совсем уже не выглядят цветастыми.
      Катя. Это она? А рядом - просыпались монеты и посверкивают. Как её улыбка, когда она ещё была жива.
      Теперь она умерла. Я это знаю. Монеты сияют-светятся и тянутся от её головы.
      А мне кажется, что я один в комнате… да это так и есть.
      Позже говорили, что у неё просто сердце остановилось - раз и всё; и она упала замертво.
      Я смотрю вниз, на мёртвую женщину, и у меня всё немеет внутри. В груди вырезался нервный кругляшок, и голова чуть кружится - будто я просто боюсь высоты. А в невесомо вытянутой руке - бочонок, который я так и не поставил на картонное поле. Кажется, он просто стоит у меня на подушечке пальца - в розовеющей мгле.
      Я знаю, из меня тоже когда-нибудь уйдёт свет. Думаю, это будет похоже на… Как это будет выглядеть со стороны? А ещё вернее: как это будет, если бы этот свет был различим глазом? Если представить его как обычный… Думаю, это похоже на… плавное сокращение луча, внутри какой-нибудь полости. Луч не исчезает, а просто сокращается внутри полости. Больше не просвечивает - будто она стала сплошной. А снаружи остаётся неизменным…
      Он всегда неизменен.
      А что происходит с человеком? Это все знают. Это как будто из шарика выпустили воздух... Но тотчас и закрыли - так что шарик совсем чуть уменьшился в объёме.
      Тело чуть подспустится, и под кожей проявятся натягивающие углы.
      И с Катей тоже тогда произошло нечто подобное. Даже несмотря на её худобу. Я не мог видеть - я был слишком высоко, на пятом этаже, но я чувствую…
      Теперь.
     
     
      Теперь прошло двадцать лет. Я часто вспоминаю игру в лото, и как стоял у окна в тот день, с бочонком на отставленной руке… мне кажется, он был на самом кончике моего пальца. И думаю, если бы это произошло со мной в тот момент… перед тем как упасть я увидел бы, как на пальце чуть сдувается подушечка и бочонок из-за проявляющейся округлой впадинки уже не в силах сохранять равновесие. Он покачивается, покачивается и падает вниз, и катится под кровать, в темноту, за пределы моего зрения… за пределы розовой мглы. И я вижу уже только впадинку на подушечке… в которой набралось кровяное пятнышко…
      Прошло двадцать лет.
      Я стою перед кроватью, на которой мы когда-то играли в лото. Смотрю на изголовье, в самый угол - там щёлочка, между деревянной стойкой и настенным ковром. Узенькое пространство, ведущее под кровать…
      Я знаю, что он лежит там. Моих родных больше нет, я давно забыл, где лото, но я знаю, что если отодвину кровать… увижу его там, между комьев пыли. И тотчас возле бочонка вспыхнет оранжевый прямоугольник из моего детства, такой стойкий и немеркнущий, будто намалёванный, - того самого света, который когда-то был в этой комнате…
      Я снова думаю о Кате…
      Боже, я так долго писал, что не просто измучился, но даже перестал чувствовать усталость от усталости. Она стала частью меня и лишь очень редко отдаёт страшной слабостью, когда я просто падаю и не могу пошевелить ни единой частью тела… и у меня совсем нет денег.
      Когда-нибудь я поселюсь рядом и буду оберегать тебя…
      Я помню этот оберегающий, оранжевый свет…
      Я иду в коридор и стучусь в соседнюю комнату. И когда отворяется дверь, вижу во мраке растрёпанные тени волос.
      Это она. Она выполнила своё обещание.
      Стоит и протягивает мне монеты…
      Которые я когда-то ей дал.

[в пампасы]