Утро. Солнце уже поджаривает, где-то под сводом мира выводит свою песнь жаворонок. Мы, дружная ватага, катим на великах "кто первей"...
      Так начинался почти каждый день. Направлялись мы сначала, само собой, в лес, а уж оттуда, покусанные комарами и паутами, распаренные, мчались прямиком на реку. И только потом степенно и лениво ехали с дарами природы по домам.
      Ближайший к деревне лес, с незапамятных времён названный Коврицкой Дубровой, знали в ту пору, как родные деревенские улицы, а может, и лучше. Ягодных мест было много, старались объехать их раньше вездесущих бабушек, не всегда, правда, успешно. Вставали бабушки вместе с солнцем и часто попадались нам навстречу, уже тяжело нагруженные лесными дарами.
      А мы на ягодниках набивали сперва рты, после рты и бидоны, затем, наевшись, нехотя, уже одни бидоны. Когда ягоды приедались совсем или нас до слёз донимали кровососы, выручала увлекательная, собственного изобретения, игра. Прыгали на велосипеды и со всей возможной скоростью гнали по лесным дорогам, поочерёдно сворачивая вправо-влево. Заезжали иногда в жуткую глушь, в бурелом или на зарастающую вырубку. Но правил не меняли никогда и как-то сами собой, постепенно оказывались в знакомых местах или у края леса.
      Себя мы, десятилетние, считали бывалыми полесовиками, обсуждали с видом знатоков лесную жизнь. Читали все много, разговоры наши состояли из привычных слуху деревенских "чо", "ково" да "ишшо", соединяющих всякие сложные слова из учебников и журналов. В лесу, казалось, и загадок уже нет никаких - всё знаем. Но однажды лес поставил нас, сопливых, на место...
      Пробирались мы тогда краем пшеничного поля - другого пути в этой части Дубровы для велосипедистов не было, а спешивались только в крайних случаях. Лес мысом вдавался в пашню, пересечь его было никак нельзя: валежник, заросли боярки, шиповника и вишняга по кромке. Приходилось крутить петли - по пшенице ехать считалось преступлением.
      Устали. Болтовня, шутки, смех давно иссякли, силы, похоже, тоже. Огибаем очередной дремучий мыс. И вдруг... Мороз пробирает до самых пяток, во рту моментально пересыхает, а кожа на голове как-то неприятно напрягается... Ужасный, леденящий вопль - и нечеловеческий и человеческий сразу. Резкий и звонкий в начале, затухающий и воющий в конце. И тишина июньского солнцежара...
      Не сговариваясь, припустили мы к деревне, не разбирая дороги, прямиком по незрелой пшенице, по рыхлому чернозёму. И оглянуться страшно.
      Выскочили в Озерках на покос, только тут огляделись и отдышались. Позади никого. Друг на друга не смотрим - стыдно. Вскоре начали храбриться, оправдывая собственное бегство: "Все погнали, вот и я..." Но вернуться и посмотреть так и не решились.
      Объяснить, чей крик, ни мы сами, ни взрослые не смогли. В лес потом недели две не ездили...
      До сих пор не знаю, что за живое существо могло так выть в осиннике. Середина лета. Лисе поздновато, а лосю или косуле вроде бы рано, да и крик не тот. Не иначе леший наслушался наших баек про его хозяйство и в сердцах пугнул нас. Чтоб впредь знали, кто в лесу хозяин.

      В нашем селе Ковриге, как и во многих уральских и сибирских сёлах, наёмных пастухов для частного стада не бывало. Чтобы никому не в тягость и не в обиду, хозяева пасут своих коров по очереди, которую строго соблюдают, либо заранее договариваются о подмене.
      Попадают в пастухи несколько раз в год. Может, оттого, что это не часто бывает, пастушества всегда ждут, каждый по-своему.
      - Коров-то пасти - праздник! - объявляет суровый дед, поджидающий свою корову с пастбища. Он всегда в этот день надевал белую рубаху, опрятный пиджак, сапоги - как на ярмарку.
      - А чо не праздник-то? Лежи себе. Лишь бы не мочило, - соглашается здоровенный хозяин здоровенного же быка.
      - Ну, тебя прошлый раз по всей рёлке¹ искали. Коров-то уж подоили. Думали, утонул. А вы с Иванком-то тамо на горочке и посыпаете. Красного-то бутылок пять, поди, опростали? - подначивает крепкая ещё бабушка.
      Ну и ребятня ждёт, конечно. Утром рано вставать, наравне со взрослыми идти со специальной вицей и котомкой.
      - Чо, знать-то сегодня пастух? - провожают вопросом встречные.
      - Ага! - объявляет важно пастушок.
      А когда коровы лезут от жары и паутов в воду и сидят там, как африканские бегемоты, томно прикрыв глаза и прядя ушами, которые - вот беда - мочить никак нельзя, лезут туда же, только выше по течению, и пастушки. Обгорают за день на солнце до нестерпимых ожогов, которые не дают уснуть, пока мама не смажет тройным одеколоном, а потом сметаной.
      Под вечер, когда коровы запросятся домой, а старшие, утомлённые бездельем и зноем, не смеют их отпустить до срока, и начинается у пастушков работа. Они понимают: вот для этого и я тут, как взрослый. Носятся по пастбищу, сгоняют не в меру настырную скотину в стадо, сдерживают натиск, пока наконец командир не даст отмашку. Тогда можно и отступить. Бредут пастушки, глотая поднятую копытами пыль и подгоняя уставших телят-сеголеток.
      - Ну что, пастушок, никого не пропас? - ехидно спросит, загоняя корову домой, пожилой сосед.
      - Не-е-ет, - серьёзно и устало отвечает пастушок, счастливый от выполненной работы.
      И слава богу, что этот утомительный день кончился. Но отдохнув, снова будет ждать пастушок, когда его возьмут в расчёт, как взрослого, и снова поднимут рано утром, как равного.

      Солнце катится по крутой горке вниз и напоследок будто оглядывается, повисает над горизонтом. Тяжёлый прокалённый воздух наполняется стрекозами и злыми комариками, начинает потихоньку остывать. Небо, наоборот, словно отбирая у него жар, разгорается на западе огнём. На востоке яркими розовыми кучами грудятся сонные облака. В кустах и низинках густеют сумерки.
      На костре уже бурлит уха, и нос так и тянется к котелку. Тело ликует от долгожданного отдыха, полными лёгкими втягивает и сытный дух ухи, и едкий дымок весёлого костра, и последние медовые разливы предзакатного разнотравья.
      Пожар на западе догорает, тучи чернеют и тают во тьме, на небо высыпают несметные звёзды.
      Уха обжигает губы и руки сквозь железную тарелку; чебаки совсем разварились, и их мелкие косточки то и дело попадают в ложку.
      Звёзды мерцают и манят. Из-за кустов, что высятся вдали грозным чёрным воинством, крадучись подползает по макушкам трав тонкий, необыкновенно белый туман.
      Костёр расправился с ветками, задремал, потрескивая угольями. Спину давно холодит, но двинуться и подбросить веток в огонь нет сил. Мрак и мерцание пепла заворожили. Так и усну сейчас. Мир замер…
      Прозрачную тьму пронзает неожиданный металлический звон. Стреноженный коняга вскинул голову, брякнув боталом за рекой. Откуда-то издалека резко и отчётливо слышатся в тишине позывные "Маяка" - какие-то рыболовы радио слушают. Меж звёзд пробирается, то вспыхивая, то пропадая, спутник…
      Надо дать какой-то знак, объявить о себе живым. Топор яростно рубит обречённый сушняк. Костёр помешкал для приличия, но всё же взялся за своё древнее дело, вскидывает в небо новые яркие звёздочки искр. Из туманной мглы возникают мокрые от росы тучные травы и косматой зелёной стеной - ивовый куст.
      Двигаться… Что же ещё сделать-то? Может, посуду помыть? Костёр трещит, мечется за спиной. Тень извивается, прячется от живого огненного сияния в камышах, между листьями кипрея и лопуха. В реке отражаются ночные светила, пляшут, раздваиваются и вновь сливаются. Тёплая звездистая вода бесшумно принимает тарелку. Меж звёзд бегут круги, всё дальше несут весть о вторжении. Скоро отозвались невидимые кусты на том берегу, и круги уже бегут обратно, пересекаются. Звёзды, роясь огоньками, выписывают причудливые зигзаги. Плескание разбудило дремавшую в тростниках рыбину, и та бухнула по воде. Ожила, зашевелилась река…
      Наверное, там, вдали, кто-нибудь увидит мой костёр. И он станет вместе с рекой и ветром ещё одним маленьким звёнышком в тонких цепочках событий, что творят земной мир, нашу Вселенную. Тех цепочках, которые и называют - жизнь.

¹ Рёлка - северорусский термин, обозначавший плоскую часть речной поймы, которую во время паводков затапливает вода; за Урал слово проникло с переселенцами. Большие рёлки именовались этим словом как именем собственным, остальные с прибавлением какого-либо отличительного топонима (рёлка у Песьяной ямы или рёлка на Гусином острове и т. п.). - Прим. автора.

[в пампасы]