Биостанция

Картинка

Сердцевина учёбы – третий курс, к его окончанию нас ожидала практика: выезд на Беломорскую биологическую станцию. Эта поездка обновила ощущения жизни, как будто произошла какая-то чудесная перезагрузка сознания. Представьте себе, что провода компьютера подключаются к соснам и багульнику, да и сам этот компьютер составляется из других частей: вместо жёсткого диска – покрытая мхом скала, вместо съёмного диска — прогулочный катер. Компьютерный порт становится настоящим, хотя и маленьким, портом, где швартуются лодки и катера.

До биостанции мы уже возились со всякими простейшими, изучали одноклеточных, глазели в микроскоп на инфузорий… Но здесь произошло обновление всех чувств, потому что жизнь среди сосен, в палатках на берегу моря отличалась от суеты на паркетах факультета, зачётов и подготовки к экзаменам, как отличается тлеющая в костре головешка от головешки, вымоченной дождём, как не похож развевающийся на ветру флаг на кусок материи, что хранится в шкафу и достаётся лишь по большим праздникам.

Три года нас пропитывали знаниями, погружая в них, словно тряпку в раствор керосина; мы набирали их – а потом сцеживали порциями под присмотром преподавателей. Настало время нашим знаниям гореть – и виться по ветру, подобно языкам факела, которому издавна уподоблялось просвещение. Факел я пытался смастерить в детстве с приятелями: мы растопили в котле смолу, обмотали тряпкой палку, окунули в кипящий раствор. Я поджёг тряпку, пропитанную смолой, – и поднял над головой. У меня был факел! Задрал вверх голову, чтобы полюбоваться, как он горит, и в ту же минуту горящая смола потекла – и капнула мне на лоб. Нестерпимая боль заставила бросить факел на землю; я закрыл лицо руками. Хорошо, что горящая капля смолы не попала в глаз. Так с той поры и хожу со шрамом над правым глазом – шрам сей символизируют как тягу к знаниям, так и неумение толком ими пользоваться.

Поезд довёз нас, полтора десятка студентов и пару преподавателей, до какого-то медвежьего угла, небольшого полустанка в Карелии. Оттуда пришлось топать километров десять к заливу, где нас подхватил катер и доставил на биостанцию. Плотность живности превышала здесь все пределы – и главной живностью были сами студенты, обитающие в домиках по десять рож в одной палате, как в пионерском лагере. Отдельно вокруг лагеря стояли разношёрстные палатки любителей отдыха, студентов нынешних и бывших, которые стали фанатами биостанции и отдыхали тут целое лето. Наша компания тоже была разношёрстной — в нашу группу биофизиков собрались чуть ли не все иностранцы с курса: тут был и мечтательный, пылкий кубинец Хосе, и томная полька Магдалена, и загадочный посланник Ирака Салям.

После приезда мы сварили в чане макароны с тушёнкой на всю компанию человек в двадцать, а какие-то доброхоты угостили нас рыбой. Рыба тут чуть не сама прыгала на берег, в чём мы скоро убедились. Для этого надо было только выйти в море, забросить леску с крючками — и стая селёдок, каждая размером с туфлю сорок пятого размера, нацепится на несколько крючков, как игрушки на новогоднюю ёлку.

Но кроме рыбалки и праздничных костров, на биостанции нам предстояла работа. Среди сотен видов живности, обитающих вокруг, надо было выбрать для себя один – и проводить над ним опыты. Мы погрузились в измерения, которые должны были показать, как влияет магнитная вода на созревание икринок, как приливы и отливы управляют жизнью червей, как отрастают у морской звезды оторванные лучи – и как меняется в зависимости от времени суток ритм махания усами у усоногих раков. Каждый выбрал себе объект по нраву – и наблюдения начались. Помимо этого, мы ездили на экскурсии по островам, изучали подводный мир: вытаскивали из моря каких-то невиданных тварей – и просто ловили рыбу.

Я выбрал для изучения усоногих раков (которых называют ещё морскими желудями). Внешне они похожи на моллюсков, ведут сидячий образ жизни – их ракушками тут были усеяны все скалы. Сам Чарльз Дарвин посвятил их исследованию восемь лет! Вообще это очень забавные существа: нога и усы у них слиты вместе. То есть рот помещается под ногой, как у нас — под усами. Этой ногой они махали, чтобы набрать себе в рот пищи, наловить на завтрак микроорганизмов. Жили они в полосе прилива и при подходе воды открывали створки ракушек и начинали махать этой ногой, процеживая воду в поисках мелких водорослей и тварей.

Мы с напарницей, милой и серьёзной девушкой, по очереди ходили на берег моря и следили, сколько взмахов делает наш персонаж в минуту, а потом записывали в журнал наблюдений. Биения усоногого рака по часам, дням и неделям отображались в виде графиков. Эта несложная, смиренная работа приучала к скромности: что мы перед величием природы, что наш разум перед её тайнами... Даже такое немудрёное с виду создание, как моллюск, содержало бездну загадок.

Однажды я забыл часы, по которым засекал время на литорали — полосе песка между морем и сушей, во время прилива переходящей к морю, во время отлива к суше. Когда хватился их спустя полдня, наш профессор сказал:

- Иди и возьми! Это не город, здесь никто твои часы не заберёт.

Верное дело: часы лежали на том же самом месте — на скале над литоралью, где я их оставил.

Этот случай заставил меня задуматься, насколько природа расположена к человеку, – она даёт нам шансы. А люди отбирают их друг у друга...

Интересно, что наши усоногие раки долго принимались учёными за моллюсков, и только изучение их личинок прояснило видовые связи этих чудных существ. Так мимикрировали, так приспособились они к неподвижному образу жизни моллюсков, что внешне их напоминали… А есть ещё брюхоногие моллюски – немало тварей создал Господь!

Профессор читал вдохновенные лекции по истории биологии в России: перед нами проходили фигуры энтузиастов, подвижников, мучеников – и злодеев. Обычно его истории выглядели так: шёл какой-то человек по жизни мимо науки, будучи купцом, военным или даже попом — как вдруг оказывался случайно в лаборатории, на лекции, в экспедиции — и пиши пропало, с головой уходил в научные труды, бросал все свои прошлые дела. Так биология и медицина, с их интересом к природе и её внутренностям, тайнам живых организмов, вербовали себе поклонников. Эти поклонники-энтузиасты чуяли в науке своё предназначение – и становились потом прославленными учёными. Все эти истории чем-то походили на библейскую — про огненный куст, неопалимую купину, откуда Бог поведал Моисею о его миссии. Наука играла роль неопалимого огня, посредством которого вместо Бога говорила с человеком сама Природа. Удивительнее всего было то, что профессор не верил в Бога. Он верил в Дарвина.

Профессор читал лекции на свежем воздухе, на полянке; девчонки наши загорали в купальниках, ловя лучи северного солнца. Ночами мы наблюдали северное сияние — в небе мигали-полыхали треугольники и круги, но летом сияние было еле заметно, призрачно.

В те же благословенные времена я переживал какие-то странные чувства по отношению к девушке из нашей группы. Как потом оказалось, наш однокурсник, любивший проникновенные беседы, так поговорил с ней и со мной, что заставил нас обратить друг на друга внимание. Это был эксперимент, который он поставил над нами. Пока студенты ставили опыты над всякой морской и приморской живностью, этот оболтус поставил его над нами. Вдаваться в перипетии этой истории сейчас нет смысла, однако в результате я однажды проснулся на Белом море в состоянии полного отчаяния. Отчаяние усиливалось ощущением контраста: полноты и великолепия здешней жизни и пустоты жизни без любимого человека.

Я не знаю, испытывают ли подобные чувства усоногие раки, морские звёзды и чайки, однако же сам я их испытал — и это стало самым сильным переживанием на биостанции. Практика переплелась с брачным периодом всех девчонок нашей группы. Они словно заболели брачеванием – будто эпидемия замужеств разразилась...

Но испытания пережил там не только я — одногруппники с Кубы, из Ирака, Польши и Грузии тоже попали каждый в свою историю. Так, кубинец Хосе Луис Эрнандес, поддавая пар в бане, обжёг лицо так, что долго потом мог есть только через трубочку.

После практики, уже в Москве, мы устроили на Посвящении студентов на кафедре биофизики представление, где Салям эль-Карадаги Бахаадин Нури сыграл роль Мефистофеля. Роль Фауста досталась Гоги Гедеванишвили из Грузии.

Могли ли мы думать тогда, что наши страны окажутся ключевыми в развернувшихся впоследствии событиях: в Польше начались волнения, которые в конечном итоге привели к падению советской системы, Ирак запылал в гражданской войне, Грузия распалась на части, а Куба оказалась чуть не единственной страной, сохранившей верность идеалам социализма.

Порой мне кажется, что кто-то ставил опыты над всеми нами – и не только над людьми, над целыми странами: искушал и испытывал, соблазнял и ссорил... И если тогда, на Белом море, перед нами была задача стать специалистами, то всю последующую жизнь мы решали задачу гораздо более сложную: остаться людьми. Когда двадцать лет спустя я приехал на встречу писателей в Польшу, в вольный город Гданьск (Данциг), с которого началась не одна революция и война, ко мне чуть не через всю страну приехала наша Магдалена. В Польше происходило примерно то же, что и у нас: наука стала нищей и Магдалене пришлось стать переводчиком, поднимать двоих детей в ситуации, когда мужа, считая русским шпионом, не хотели брать на работу. Когда мы встретились, казалось, что худшие годы уже позади и можно обмениваться в «Одноклассниках» фотографиями своих детей с Мефистофелем из Ирака, а ныне заслуженным профессором биофизики из Швеции Салямом эль-Карадаги Бахаадин Нури.

Может быть, наши друзья как-то устроились в жизни ещё и потому, что Беломорская биологическая станция дала им уникальный опыт жизни в природе. Мы узнали, где усоногие раки зимуют.

Картинка

Электронные пампасы © 2021
Яндекс.Метрика