Несло меня ужасно долго¹. Наверное, целую вечность, хотя я затрудняюсь сказать наверняка. Возможно, меня несло всего какую-то долю секунды. Но за эту долю - тут Песочники оказались правы - я успел о многом подумать.
      Я думал, например, о том, какая красивая у меня мама и как сильно я её люблю. Не за то, что она такая красивая, конечно. А за то, что... За то, что...
      Да просто за то, что она моя мама. И даже теперь, спустя триста лет, она останется моей мамой, и мы ещё с ней увидимся.
      Может быть, не в Так и, может быть, не в Иначе, а в каком-нибудь другом месте. Но всё равно я уверен, что мы с ней увидимся.
      И тогда мы пойдём с ней гулять. Мы будем долго гулять по нашей аллее на проспекте Ленина и разговаривать.
      Или нет. Лучше мы сядем пить чай. Точно! На кухне! Все вместе!
      Мама заварит не очень крепкий чай, как любим мы с папой, застелет наш круглый стол белой скатертью, поставит вазочку с вареньем (которое она сама покупала), а ещё - тарелку с пирожными картошка (или что-нибудь наподобие, но только обязательно очень вкусное), и мы позовём папу.
      И он, конечно, сразу прибежит и хлопнет в ладоши и скажет:
      - Ну что? По чайку сбацаем?
      И на это его "сбацаем" из комнаты придёт Аделаида в песочниках и скажет что-нибудь типа:
      - Сладкое детям до года есть вредно! Дайте мне лучше протёртый суп с фрикадельками!
      Но потом она всё равно сядет с нами и станет есть сладкое - варенье, картошку - вместе со всеми. А Бабака (да, она тоже будет здесь)... А Бабака станет подливать нам в чашки горячий чай и рассказывать смешные истории про КГБ и японскую контрразведку.
      И мы все будем смеяться и держаться за руки, потому что мы всегда так делаем, когда сидим за нашим круглым столом. И пусть со стороны это покажется "ужасно мило", а нам плевать, и мы всё равно будем делать, как захотим. Ведь мы же семья, и даже когда мы ссоримся или уезжаем в отпуск не всей семьёй, мы всё равно - семья. Даже когда между нами триста лет, всё равно!
      Всё равно!
      Всё равно!
      - Всё равно он опоздает, вот увидите! - я услышал вдруг папин голос.
      Я так обрадовался!
      Господи, как же я обрадовался!
      Но это был не папин голос. Точнее, это был папин голос, но не моего папы. Это был голос папы Кирпичёва.
      Сам папа Кирпичёв, живой и невредимый, стоял в каких-то рыжих кустиках в окружении своего живого и невредимого семейства - матери и дочери Кирпичёвых (причём не в виде пижам, а в своём естественном, натуральном виде). Он стоял посреди моей (!) комнаты в чёрном смокинге и бакенбардах.
      "Когда он их успел себе отрастить? - подумал я. - И что это за кустики кругом?"
      В одной руке папа Кирпичёв держал бокал с шампанским. А в другой - какое-то колесо. По-моему, это даже было то самое…
      Но это было ещё не самое удивительное.
      Когда я огляделся, то понял, что это была не моя комната.
      С одной стороны, конечно, она была моя, а с другой, совершенно не моя, а чужая. По ней, увеличенной раз, наверное, в 20-21, разгуливали совершенно чужие и посторонние мне люди. Все они были в чёрных смокингах и бальных платьях и все как один с бокальчиками в руках.
      Да, неплохо они тут без меня устроились!
      Эти уважаемые дамы и господа (не знаю даже, как их по-другому назвать) фланировали туда-сюда по моей комнате. (За триста лет в ней произошли колоссальные перемены: кто-то постелил на пол дворцовый, не побоюсь этого слова, паркет, развесил по стенам парадные портреты, а к потолку приделал люстру на тысячу свечей). Так вот, фланировали они по моей комнате, потягивали из бокалов и негромко переговаривались между собой. Всё это происходило на фоне нежной фортепианной музыки и шелеста дамских вееров.
      А за роялем, между прочим, сидел не кто иной, как мерзавец Котович.
      Он играл в четыре руки с каким-то громилой в фиалковом фраке.
      Я подошёл к ним поближе.
      - А-а! Костя! - обрадовался мне Котович. - Знакомься, Костя, это мой коллега по цеху и сердечный друг Собакевич. Гениальный, конгениальный пианист! Очень, очень рекомендую!
      Я был немного удивлён такой перемене в их отношениях.
      Собакевич между тем мне мило улыбнулся (у него оказались жёлтые собачьи клыки, а у Котовича - усы, как у кошки), и они заиграли дальше. Я хотел спросить у Котовича про синий чай и зачем вообще он так со мной поступил, но тут меня кто-то хлобыстнул по плечу.
      Во все стороны полетели перья.
      - Костя! Как же я рад тебя видеть, старина!
      - Господин Гусь? Вы?! Но…
      - Да, Костя, да! Они выросли! - Гусь весь в пуху и перьях просто светился от счастья. - Теперь я даже не знаю, куда их девать. Каждый день набиваю подушки, перьевики шью - открыл небольшой комбинат, - а они всё лезут и лезут! - Гусь счастливо рассмеялся. - Представляешь, лезут и лезут!
      - Вам перья очень к лицу, - я был искренне рад за эту птицу.
      - Спасибо! Спасибо тебе, сынок!
      - А мне-то за что? - удивился я.
      - Ба! Костя! Сколько лет, сколько зим!
      Передо мной, держась за руки, стояли молодожёны Альпенгольдовы. Оба были, в отличие от меня, розовые. Натурального телесного цвета.
      - Ну, как ты? Ещё не забыл наши пальчики? - подмигнул мне Альпенгольдов. - Фондюшница-то у нас сломалась, так мы барбекюшницу прикупили! Шашлычки, сосиски-гриль жарим - объедение! Ты заглядывай к нам почаще!
      - Непременно, - пообещал я, ныряя от них в толпу.
      Мне показалось, что у жены Альпенгольдова опять не хватает двух пальцев. Бр-р-р-р!
      - Куда же ты, Костя! А пирожка? На-ка, отведай моего пирожка! - кто-то сунул мне в рот кусок пирога с грибами. Или с ягодами - я проглотил, не распробовав.
      Это был уже не Альпенгольдов, а Пампасов - тоже в смокинге и с деревянным ружьём наперевес. Руки, ноги и голова у него были теперь на месте.
      - Я, ты знаешь, охоту забросил, - доверительно затараторил Григорий Христофорович, хватая меня за руки (тут я заметил, что у него на запястье поверх старой татуировки "Всех долой!" было наколото "Все в лес!"). - Я сейчас всё больше по грибы да по ягоды хожу. В Черницкий район на маршрутке езжу, за кладбищем - сразу налево. Ох и богатые там места, доложу я тебе!
      - Да что вы своими грибами ребёнку голову морочите! - вклинился в наш разговор какой-то румяный и пышущий здоровьем хряк. - Ему в консерваторию, между прочим, поступать надо, на хоровое отделение! У него, между прочим, талант!
      - Хавроний? - удивился я.
      В последний (он же и первый) раз, когда я его видел, Хавроний был жареный, с печёным яблоком во рту.
      - Я самый! - на Хаврония было любо-дорого посмотреть. - Смотался на недельку в Израиль, отдохнул, искупнулся - теперь как новенький!
      - Понятно.
      - Ты вот что, ты послезавтра мне позвони. У меня местечко в ансамбле освободилось. Я его для тебя попридержу. Замётано? - он подмигнул мне своим бесцветным глазом.
      - Замётано, - пообещал я, вырываясь из его цепких дружеских объятий.
      - Костя! Как хорошо, что я тебя наконец нашла!
      Опять двадцать пять! Ну кто там ещё на сей раз?
      - Это МЫ его нашли, а не ВЫ, дорогая Маман!
      Передо мной средь рыжих кустов стояли Маман и башенка из мальчиков. Точно такая же, как в двадцатой квартире, с той разницей, что теперь их было не семеро, а девять. Двое новорождённых сидели у башенки на макушке и улыбались мне беззубыми ртами:
      - Па-па! Па-па!
      Я поспешил ретироваться. Но настойчивая многодетная мать бросилась за мной. Ей явно чего-то от меня было надо. Уж не самого ли меня? - ужаснулся я, скрываясь за дверями мужского туалета.
      Странно, раньше в нашей квартире был совмещённый санузел.
      В туалете было тихо, пусто и пахло лавандовым освежителем воздуха. Я облегчённо вздохнул, открывая кран и подставляя руки под тёплую воду. Мои синие руки, мои синие-синие руки...
      - Да не переживай ты так, Костя, - услышал я и вздрогнул.
      Я огляделся: никого.
      - Ты в зеркало посмотри.
      Я посмотрел. В зеркале был Фома Фомич.
      - Нет-нет, я Зазеркальский, - сконфузился Зазеркальский в зеркале.
      - Ааа... - я не стал скрывать своего разочарования.
      - У тебя всё нормально?
      - Да вроде бы... - мне не хотелось вдаваться в подробности с отражением Фомы Фомича.
      - Ну, я тогда пошёл? А то мне пора, - извиняющимся тоном сказал Зазеркальский.
      - Стой! Раз ты здесь, значит, и Фома Фомич тоже?
      - Был. По малой нужде. Но сейчас он к гостям ушёл. Ты извини, мне тоже туда надо. Не обижайся, ладно?
      - Ну о чём ты, - на автомате ответил я, закручивая кран.
      Выходит, Фома всё-таки здесь!
      Выходит, я его всё-таки нашёл?
      Нашёл, да не совсем!
      Я бросился к выходу, за Зазеркальским, но дорогу мне преградили Головорезы Зайцевы.
      Я это сразу понял - по запаху, хотя так бы их не узнал.
      Головорезы выглядели... гм-гм... как бы это поточнее выразиться?.. совсем не по-головорезовски. Напомаженные усики, набриолиненные проборчики, наутюженный костюм. Не Головорезы, а картинка!
      - Вы что, тоже теперь больше не Головорезы? - спросил я.
      - Тоже! Тоже! - радостно закивали Зайцевы.
      - Я так и знал.
      Казалось, все мои соседи, которые самым возмутительным образом собрались в моей квартире и что-то там, непонятное мне, праздновали, ступили в одночасье на путь истинный и были теперь абсолютно счастливы!
      Все, кроме меня. Я чувствовал себя лишним на этом празднике жизни, в этой своей собственной квартире.
      - Только вы уж, пожалуйста, - сказал я Зайцевым, - на старую дорожку не ступайте.
      - Мы не ступим! - стали заверять меня Зайцевы. - Не ступим! Нет!
      - Ну и молодцы, - я по-отечески похлопал бывших головорезов по плечу и вышел из туалета.
      По коридору шли парами Синие². Правда, они были уже не совсем синие - я был гораздо синее их. Они дружески мне улыбнулись и прошли мимо.
      - Вы что же, больше не Синие? - уточнил я, заранее зная ответ.
      - Нет.
      - Ясно.
      - А мы тоже больше сатирических куплетов не поём, - сказали Пончик и Горячий Шоколад, которые бежали вприпрыжку следом за Синими. - Мы завязали.
      - А что вы теперь поёте?
      - А ничего не поём. Мы завязали.
      - Ну и правильно, - согласился я.
      Признаться, их пение мне никогда не нравилось.
      Я решил вернуться в свою комнату, то есть в бальный зал. Фома Фомич наверняка там.
      По пути мне встретилась старуха Бурёнкина. На поводке она вела корову, которая, в свою очередь, вела на поводке собаку породы сеттер, которая, в свою очередь, вела на поводке хомяка неизвестной породы. Все четверо Бурёнкиных радужно улыбались и были, казалось, безмерно счастливы.
      Потом я встретил семью Коли Полтергейстова, вокруг которой больше не было рамы. Без рамы они вели себя очень непринуждённо: кусали друг друга за фруктовые носы, щипали за яблочные щёки и тоже казались ужасно счастливыми.
      Следующим мне повстречался господин Вонючка, которого я сразу не признал. Он был совсем не таким противным, как представлялся из мусоропровода и каким я сам себе его представлял. Мы перекинулись парой дружеских фраз и расстались хорошими приятелями. Он пообещал мне никого не надувать в "города", а я пообещал ему ни на кого не дуться и раз в неделю приносить ему голубцы.
      Уже на пороге зала мне встретился Человек-Кактус под руку со Старушкой. На ней было элегантное белое платье, которое чертовски её молодило, а на голове - рыжий сиамский кот. Мы обменялись светскими любезностями, а после Человек-Кактус долго благодарил меня за то, что он больше не одинок.
      - В апреле у нас с Алисой свадьба, - краснея, сказал Человек-Кактус.
      - Примите мои искренние поздравления, - я был рад за этого, в общем-то, неплохого кактусообразного человека.
      Я поспешил дальше.
      Но чем больше я спешил, тем сильнее опаздывал. Когда я спрашивал у своих незваных гостей, не видели ли они Фому Фомича, мне неизменно отвечали:
      - Он только что был здесь.
      Или:
      - Он на минуточку отлучился.
      Или:
      - Через мгновение он будет перед вами.
      Я бродил по переполненному залу - кругами, квадратами, прямоугольниками. Я прочесал его вдоль и попер ёк. Я шёл в поисках Фомы Фомича и мне казалось, что я иду уже даже не триста, а всю тысячу или пятьсот тысяч лет.
      За эти годы Фома Фомич Флорентийский, мой Страж и горе моё луковое, стал для меня уже не рыжим хомяком с прокушенным ухом и родинкой на носу, а Птицей Счастья Завтрашнего Дня - как в старой-престарой песне. Птицей Счастья, в погоне за которой я растратил свою такую короткую и такую длинную-длинную-длинную жизнь.
      У меня ужасно болела и кружилась голова. Фигуры и лица вокруг слились в одну большую лепёшку, и эта лепёшка кружилась вместе с моей головой в каком-то глупом танце. Она глупо мне улыбалась и глупым голосом говорила:
      - А у нас теперь всё хорошо, спасибо! У нас всё очень хорошо, спасибо! Всё просто замечательно, спасибо! Великолепно, спасибо!
      - Тик-так, тик-так, - тикали где-то рядом с ухом невидимые часы. - Тик-так, тик-так...

      Они тикали всё громче и громче, они уже заглушили музыку Собакевича и Котовича, заглушили голоса Альпенгольдовых и Полтергейстовых, смех Человека-Кактуса и господина Гуся, топот танцующих ног Маман и её девятерых детей...
      - Торопись! - сказал у меня в голове голос голосом, похожим на голос моих Песочников. - Твоя секунда на исходе!
      Я судорожно заозирался в надежде увидеть наконец Фому Фомича, но лепёшка из соседей плотнее и плотнее сжималась вокруг меня:
      - Спасибо! - шептали они, и их горячее дыхание обжигало мне лицо.
      - Спасибо! - говорили они, и их голоса впивались мне в уши.
      - Спасибо! - кричали они, и...
      - ПОЖАЛУЙСТА! - изо всех сил заорал я. - Фома Фомич, ну ПОЖАЛУЙСТА!
      И вдруг лепёшка вокруг меня, плотная лепёшка из всех этих моих соседей, разломилась пополам и в её серединке я увидел Фому Фомича.

¹ После того как по настоянию Песочников Костя прочитал заклинание и пожелал Мерзавчикам снова стать Принцами, его подхватило какой-то волной и куда-то понесло.
² Мальчики разных оттенков синего цвета, двойники Кости Косточкина, посетители бистро "Синий дилижанс".

И как это я раньше его не увидел? Я был изумлён. Потому что не увидеть его было просто невозможно.
      Фома Фомич, мой маленький домашний грызун, был огромнейшим.
      Его туловище уходило под потолок, а учитывая то, что высота потолка в моей бывшей комнате тоже была какой-то ненормальной, учитывая это, голову Фомы Фомича я смог разглядеть только в подзорную трубу. Она как раз валялась тут, в кустиках.
      Кустики, кстати, оказались частью Фомы Фомича. Точнее, его мехом (он рос у него на задних лапах и хвосте).
      Удостоверившись в трубу, что это тот, кто мне нужен, я крикнул:
      - Фома Фомич, милый, это я!
      - Громче кричи, - посоветовала мне принцесса Морковка своим крошечным ртом.
      Она стояла рядышком в окружении незнакомых мне мальчиков.
      - На вот, залезь, - она придвинула к боку Фомы Фомича лестницу, увитую плющом.
      Я влез на неё и опять крикнул:
      - Фома Фомич! Ты меня слышишь?
      - БО-БО-БА-БУ-БА! - прогремело под потолком.
      Прогремело так, что я кубарем скатился с лестницы.
      - Не понял! Что?
      - БО-БО-БА-БУ-БА!
      Ну что ты будешь с ним делать? Он так ТОЛСТО говорит своим БОЛЬШИМ голосом, что я ничегошеньки не слышу!
      - Ничего не слышу, - пожаловался я Принцессе, но она только дёрнула плечиками.
      - Фома! Говори, пожалуйста, тише! Я тебя не слышу! - снова заорал я во всё горло.
      - БЫ-БО! - громыхнуло из-под потолка.
      Так совершенно невозможно разговаривать! Может, собрать гостей и организовать живую пирамиду? Я бы залез наверх - всё было бы повыше.
      Я огляделся - но вокруг никого не было. Все гости куда-то делись.
      - А где все? - спросил я у Принцессы.
      - Где-где - в Караганде!
      - Правда, что ли?
      - Нет, конечно. Все в Иначе.
      - А мы тогда где? - я даже растерялся.
      Неужели я уже в Так? Неужели всё позади?
      Сердце у меня защекотало, как будто по нему прополз жук.
      - Мы в Или.
      - В иле?
      - Не в иле, а в Или - между Так или Иначе.
      Ужас. Час от часу не легче.
      - Это ты Песочникам спасибо скажи. Это они тебе секунду растянули, чтоб ты сюда хотя бы успел.
      - А если бы не успел, то что?
      - То всё.
      - Ясно. Что мне всё-таки с Фомой Фомичом делать? Он вообще меня не слышит.
      - А я понятия не имею. Сам думай.
      - Я думаю.
      - Вот и думай.
      - А я и думаю.
      Я снова посмотрел в трубу. Фома Фомич меня явно видел. Я это видел по его глазам и по общему выражению морды. Оно было сострадательное. А может...
      А может, он меня слышит?
      - Ты меня слышишь? - крикнул я и быстренько глянул в трубу.
      Фома кивнул.
      Ура! Он слышит!
      А я нет.
      "Имеющий Ухо да услышит", - вдруг вспомнил я пророческие слова Бурёнкиных.
      Я судорожно зашарил по карманам. Где же оно? Ну где?
      Вот оно!
      Я вынул из кармана куртки вафельное ухо Альпенгольдова и стал крутить его в руках. Я не знал, что с ним делать. Может, съесть? Я сунул ухо в рот.
      - Ты сбрендил? А ну выплюнь сейчас же! - гаркнула на меня принцесса, и её спутники посмотрели на меня осуждающе.
      - К уху приставь, дуралей!
      Я сделал, как она сказала, и ухо стало как моё собственное. Во дела! Я зыркнул в трубу:
      - Теперь слышишь? - спросил Фома Фомича своим обычным приятным голосом.
      Хотя "обычным" - это я неправильно выразился. С Фомой Фомичом мне раньше разговаривать никогда не доводилось - мы всё больше помалкивали. Я его кормил горохом и подорожником, а он ел, и мы помалкивали. Но именно так я себе его голос и представлял.
      - Прекрасно тебя слышу!
      - Ну и? - спросил Фома Фомич.
      - Чего? - я немножко растерялся.
      Я так долго его искал и так часто себе представлял, как начну этот непростой разговор... Но сейчас, в этот решительный момент, я был растерян. И сказал как-то по-дурацки:
      - Я колесо ломать не хотел, прости... То есть простите, господин Страж...
      - Да прощаю! Простил уже давно! Ты мне лучше скажи, - Фома Фомич поморщился, - ты трём важным ВЕ научился?
      То есть он простил?
      То есть я прощён?!
      Вот так вот просто?
      Вот так вот просто так?!
      - Чего? - я не расслышал последнего вопроса.
      - Чего ты всё чегокаешь? - рассердился Фома Фомич. - Научился ты или нет, я тебя спрашиваю?
      - Кажется, да.
      - Кажется?
      - Точно - да.
      - Великолепно! - Фома Фомич радостно засучил лапами. - Давай скорее рассказывай!
      - Ну... - я не знал, с чего начать. - Первая вещь - это ухо.
      - Ухо? - переспросил Фома Фомич. - Вот это вот? - он ткнул своей гигантской лапой мне в ухо, вернее, в ухо Альпенгольдова.
      - Да.
      - И что в нём такого важного? - нахмурился Фома Фомич.
      Кажется, он мне не доверял. То есть по-моему, он в меня не верил.
      - Я им теперь слышу. - А-а-а! Ну, тогда другое дело, - Фома Фомич, кажется, остался мною доволен. - Дальше поехали.
      - Дальше я высиживал яйца.
      - Высидел? - опять не поверил Фома.
      - Да. Двух мальчиков.
      - Грандиозно! Высиживать мальчиков - редкий талант! Обычно мальчики им не обладают. Ты умница! Что ещё?
      - Гм-гм... - я судорожно соображал. - Это, наверное, всё.
      - Как всё? - воскликнул Фома Фомич. - Этого не может быть!
      Я подавленно разглядывал щёлочку в паркете.
      - Ты триста лет путешествовал по Иначе и даже трём важным ВЕ не научился? Это немыслимо! Это безрассудно! - бушевал под потолком Фома Фомич, и его меховые кусты ходили ходуном. - Ты понимаешь, что без трёх важных ВЕ я не смогу вернуть тебя обратно?
      - Почему?
      - Ворота не откроются - вот почему!
      - И что же теперь - всё пропало? - я чуть не плакал.
      - Ничего не пропало! - сказала принцесса Морковка, выталкивая вперёд своих застенчивых спутников. - Вот!
      - Что - вот? - хором спросили мы с Фомой Фомичом.
      - Их высочества Наследные Принцы Морковляндские! - торжественно объявила Морковка, а Принцы принялись судорожно расшаркиваться.
      Фома продолжал хмуриться.
      - Они раньше Мерзавчиками были. Ну, вспомнил? Дуга, тыры-пыры?..
      - Что-то припоминаю, - сказал Фома Фомич.
      - Ну вот. А о Мальчик, вместо того чтобы сам - обратно розовым, их - обратно принцами, - сумбурно пояснила Принцесса.
      - Это правда? - строго спросил меня Фома.
      Я скромненько кивнул голубой головой.
      - Это гениально! Значит, у нас в арсенале три важные ВЕ: слышать, высиживать и думать.
      - Думать?
      Что же это, я раньше, что ли, думать не умел?
      - Вот именно: думать. Сначала о других, а потом - о себе. Давай, залазь на меня - сейчас выломляться будем.
      - В Так?!
      - Ну а куда же ещё? Залазь мне на шею, говорю. И держись покрепче. В районе Ворот турбулентность свирепствует.
      Я сделал, как он меня попросил, и поглядел вниз.
      Там стояли Принцесса и Принцы. Они махали мне руками.
      Мне стало немножко грустно. Всё-таки триста лет в Иначе - это вам не шуточки. Всё-таки как ни крути, а я успел к ним ко всем привязаться. И к Морковляндским, и к Альпенгольдовым, и к господину Гусю и даже к мерзавцу Котовичу. Я почему-то совсем на них больше не злился, наоборот. Мне было грустно с ними расставаться сейчас.
      А всё-таки радостно мне было гораздо больше, чем грустно!
      - Пристегнулся? - спросил Фома, с воем отрываясь от паркета.
      - А чем? - я огляделся в поисках ремня безопасности.
      - Ладно, только смотри не свались.
      - Хорошо! - пообещал я, махая рукой Принцессе с Принцами.
      Они стали крошечными, такими крошечными, что я больше не видел их одинаковых крошечных ртов.
      Они были уже сами как крошечки. А потом они превратились в точечки.
      А потом они исчезли.

Я заглянул под диван - Фомы Фомича там тоже не было.
      - Фома Фомич, родненький! - позвал я тихонько. - Куда ты подевался-то? Бабака мне за тебя голову откусит…
      Бабака Косточкина, моя говорящая собака, подарила мне Фому Фомича перед самым отъездом в Абхазию. На отдых решили рвануть всей семьёй - мама, папа, Бабака, сестра Аделаида. Меня оставили присматривать за хозяйством.
      - Если из бандитов кто ночью сунется, - сказала Бабака, - ты басом пой. У тебя теперь как раз голос ломается, - и подарила мне Фому Фомича.
      В дверь позвонили.
      Я машинально посмотрел на часы с Микки Маусом: 20:22.
      И кого это несёт на ночь глядя?
      На всякий случай я решил не открывать - мало ли? А вдруг и правда бандиты? Или убийцы. Такие случаи со мной уже бывали. И Бабака, помню, всякие страсти про одиноких мальчиков рассказывала.
      - У одного мальчика, - рассказывала Бабака, - однажды родители уехали на дачу. Он лёг спать, а ночью проснулся. Глядь - а в окне чёрная рука. На следующий день у него у самого почернела рука. В другую ночь мальчик увидел в окне чёрную ногу, и наутро у него почернела нога. Потом у него почернели голова и туловище.
      - А потом? - спрашивал я.
      - А потом мальчик исчез. И никто долго не знал, где он. И только через тринадцать лет в городе Рубцовске Алтайского края одна женщина нашла на помойке его фотокарточку. На этой карточке мальчик был чёрный и СТАРЫЙ.
      Я любил, когда Бабака рассказывала что-нибудь страшненькое. Особенно на ночь. Особенно когда папа в зале, а мама на кухне жарит омлет.
      Но когда я в квартире один, таких историй я не люблю.
      Я услышал из прихожей подозрительный звук. Кто-то возился в дверном замке.
      Я затаился.
      А вдруг правда убийцы? Или даже тот старый мальчик с фотокарточки? Неужели придётся басом петь?
      Скрипнула дверь.
      - Эй, дома кто есть? - спросили из прихожей.
      Что такое?
      Я не поверил своим ушам и выглянул из комнаты.
      На пороге в неярком свете ночника стояла Бабака.
      Рядом с ней стояли мама, папа и Аделаида с чемоданами.
      Все четверо мне улыбались.
      - Что, не ждал? - спросила Бабака.
      - Нет, - признался я. - Вы же через неделю должны были приехать.
      - Да ну её, эту Пицунду! - сказал папа.
      - Мы соскучились! - сказала мама.
      - Такое ощущение, что лет триста не виделись! - сказала Аделаида. - У тебя к чаю что есть?
      - Да! Так ужасно чаю хочется! - мама убежала на кухню, а мы с Бабакой уединились в детской.
      - У тебя тут всё нормально? - спросила она, кладя на кровать чемодан.
      - Вроде всё, - сказал я и добавил: - Вот только Фома сбежал.
      - Очень смешно, - сказала Бабака, вынимая из коробки рыжего хомяка с прокушенным ухом. - Слушай, а он вроде подрос.
      - Может, самую капельку.
      Фома Фомич неподвижно сидел в Бабакиной лапе и держал за щеками горох.
      - Слушай, а ты часом не заболел? - Бабака подозрительно оглядела меня с ног до головы. - Что-то лицо у тебя какое-то синеватое, - она подошла поближе.
      СИНЕВАТОЕ?!
      - Ты где так в чернилах угваздался? Ручку опять сосал? - Бабака послюнила платочек. - Дай ототру, горе ты моё луковое.
      Я подставил ей щёку и поморщился. Чернила оттирались с трудом.
      - Пойдёмте пить чай! - послышался из кухни радостный мамин голос.
      - Пойдём? - спросила Бабака, суя Фому Фомича за пазуху.
      - Пошли.
      И мы пошли на кухню пить чай и держаться за руки.

[начало] [в пампасы]