Ночь медленно отползала от края поля, пятилась, истаивала, растворялась. И в том месте, где она нечаянно споткнулась о брошенный бидон из-под молока, в него закатилось Маленькое Пятнышко Темноты. Не успев поймать ускользающую ночь за подол, оно, изнывая от беспокойства, затаилось в бидоне на то время, пока солнце вставало, потягивалось и мерило шагами поле вдоль горизонта, приноравливаясь, как бы подпрыгнуть повыше. А когда дно бидона нагрелось и горячие лучи стали заползать внутрь, Пятнышко не выдержало и выскочило наружу.
      УУУХ
      От стрекота кузнечиков у него заложило уши. От горячих солнечных лучей некуда было деваться - они трогали и трогали его, как хозяйка пирог перед тем, как уложить на сковородку. Пятнышко метнулось к плетню, что шёл по краю поля и был обвит душистым горошком. Сверху здесь висела подрагивающая паутина тени, собранной из причудливых извивов листьев, стеблей и цветов. Тень была ненадёжна, и Пятнышко чувствовало себя неуютно - солнечный свет уже не приглядывался к нему, а бесцеремонно щипал за бока.
      ОООХ
      Хоронясь в лопухах, Пятнышко перебралось через пыльную дорогу к сосновому лесу. Глубже, глубже. Дальше, дальше. Оно держалось понизу и поглядывало вверх, где над игольчатыми головами сосен приплясывало весёлое беспощадное солнце. Чуть живое, с искусанными боками, Пятнышко с горем пополам добралось до ельника, где сумерки, точно сетью, были надёжно пойманы густыми и цепкими еловыми лапами. Пахло сырой землёй, перепрелой листвой; было тихо. Не было дрожащей, ненадёжной тени, ярких цветов, сладких запахов, пыли. Покрытая слоем старых сухих иголок, земля гладко стелилась, и слегка выделялся на ней лишь маленький холмик пробивающегося маслёнка.
      АААХ
      На цыпочках, чтобы не потревожить маслёнок, Маленькое Пятнышко Темноты забралось под шляпку, осторожно ухватилось за влажную душистую шею и стало терпеливо ждать, когда ночь придёт за ним, - чёрная, родная, своя. Она будет искать его, заглядывая повсюду: в брошенный бидон из-под молока, под плетень, где растёт душистый горошек, под лист лопуха - везде. И он снова станет её частью, и вместе они будут ходить по полю, мягко ступая и приноравливаясь, как бы половчее обхватить землю, прижать её к себе - и лес, и поле, - вытягивая руки к горизонту в вечном желании найти, достать, догнать, забрать себе солнце и день.

Он лежал в коридоре между спальней и ванной комнатой. Это был полосатый коврик, и полоски шли одна за другой не поперёк, а вдоль, и каждая заканчивалась разноцветной кисточкой. Обычно он был занят тем, что думал обо всём подряд, - например, откуда берётся пыль, или отчего в кране вода. А что ещё делать тому, кто целыми днями валяется без дела и даже не может перевернуться на бок. Хозяйка раз в неделю брала его за шкирку и как следует встряхивала во дворе, после чего он чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим и его полоски снова сияли как новенькие.
      Но вот однажды хозяйка уехала. Её не было целый месяц. По животу коврика прыгали клубки тополиного пуха, налетевшего из форточки. За это время он о чём только не передумал. Он думал так усердно, так много и о таких сложных вещах, что его полоски потемнели, уголки загнулись, а кисточки все до единой перепутались между собой. И неизвестно, что было бы дальше, если бы в одно прекрасное солнечное утро в двери не повернулся ключ и не вернулась хозяйка. Она поставила на коврик сумку, которая пахла морем, дождём и травой, и клубки тополиного пуха испуганно брызнули прочь, под диван. Потом хозяйка принялась за уборку и вынесла полосатый коврик на солнышко. Встряхнув как следует, она повесила его на забор, а потом прошлась мокрой щёткой. И коврик вздохнул с облегчением - кисточки его распушились, распутались, а все сложные мысли куда-то пропали. Можно было жить дальше.

[в пампасы]