Августа

Молодые говорят «мама». Старые говорят «мать». 

Меня задевает, когда редким именем моей матери называют других женщин. Я давно говорю «мать», если вспоминаю маму. Но было время, когда говорила «мама» и не знала, что люблю её, что она единственная и что не только я её часть и продолжение, но и она моя неотъемлемая часть, на которую безгранично распространяется моя страстная любовь к себе. Мама не передала мне бразды правления, она уронила их так, что я не успела подхватить.

Она рассказывала, как радовалась, что у неё родилась девочка. Нежность, помощь. Но лучше бы я была мальчиком. По крайней мере, это отвечало бы свирепому упорству, с которым я двигалась от любой цели, поставленной мамой. Не определившись со своей целью, я знала точно, что она не совпадает ни с чьей, тем более с маминой. Стремление делать всё наперекор долго было самой яркой чертой моего характера. В старой записной книжке мамы есть запись: «Иринка: вес 1 мес. – 4 кг., 3 мес. 2 нед. – 5990». Только в таком весе я была Иринкой, потом уже всегда Ирой. 

Я не люблю обижать людей, но делаю это очень часто. Захваченная борьбой за свои свободы, за право не быть задушенной колючим шарфом, когда иду гулять во двор, я не сразу обнаружила отсутствие папы. Но обнаружив, так же яростно, как противостояла шарфу, принялась пытать маму калёным железом вопросов. Её сбивчивые ответы ничего не объяснили. Пришлось допытываться у Августы, единственной, на кого можно было положиться. Оказалось, папа не ушёл от нас, как у Вовки Мурашкина, а вообще к нам не приходил. Но я-то… как я оказалась в доме, куда никогда не приходил папа? Потом вспомнила, что меня привезли из роддома. Значит, он приходил в роддом, а уж потом его след потерялся.

У мамы это предположение вызвало грустную усмешку. Губы подобрались, уголки опустились вниз. Нос чуть приподнялся вслед за невидимыми бровями, вставшими домиком. Мама узколицая. Светловолосая. Ресницы и брови незаметные, а серые глаза обрисованы длинными безукоризненными линиями век. Нос прямой, острый, с тонко вырезанными ноздрями. И пальчики тонкие, с хрупкими ногтями. У мамы прямые плечи, высокая талия, длинные ровные ноги и «спортивная попа», как говорит Августа. 

Но и Августа меня разочаровала, сообщив, что хотя она в роддоме у нас была, папу не видела. Короче, всё знала только мама, но делиться со мной секретом не захотела. Я затаила обиду и тревогу. А вдруг все скрывают от меня какую-то страшную тайну? Я не похожа на маму, значит, похожа на папу. Я обязательно узнаю его при встрече. Я сама его найду. Я твёрдо знала, что если чего-нибудь по-настоящему захочу, то своего добьюсь. Смущала одна неясность: зачем мне нужен папа и что с ним делать, если он найдётся?

Папа – это загадочное, а я всегда была одержима поиском загадочного, необыкновенного, драгоценного. В глухих углах под лестницами, на газоне под балконами я шарила жадными глазами и находила брошки, заколки, камешки из украшений. Сами по себе они не были мне нужны. Хотелось искать, чтобы найти. Всё блестящее, переливающееся, крошечное вызывало восторг, допускало возможность волшебства. Игра в секреты тоже была возможностью прикоснуться к прекрасному за той его гранью, где оно становится волшебством. Я копила фольгу, бусинки, обрезки парчовых лоскутков и в укромном месте под кустами выкладывала из них узор в ямке размером с ладонь. Придавливала осколком стекла и засыпала землёй. Если потом смахнуть со стекла землю, откроются глубины сверкающих сокровищ, от красоты которых забываешь о бдительности, не слышишь криков мамы: «И-ра! До-мой!» 

«Мам, почему так невкусно? Там, наверное, что-то полезное?» Я безжалостно отодвигаю тарелку. Мама не настаивает. По вечерам у неё болит голова, а в моих сузившихся глазах, в стиснутых губах уже обозначилась готовность к бешеному сопротивлению. Силы неравны. Забравшись в кровать, смотрю в глазок калейдоскопа, вращая трубку и упиваясь ловко меняющимися узорами. Мама поправляет мою школьную форму на спинке стула. «Ира, не потеряй ключ, а после школы сразу возвращайся домой делать уроки. Сначала поешь. И не забудь выключить газ...» Подтыкает одеяло, целует меня, упрямо не желающую отнять от глаз калейдоскоп, гасит свет. 

Утром, до школы, подбежав к заветным кустам, вижу – земля разбросана, стекло раздавлено, перламутровые бусины исчезли. Вовка злорадно ликует в отдалении. Знает, не поздоровится, когда догоню. 

Вечером мама приходит позднее обычного. Строгая, губы поджаты, и я уже боюсь. Так и есть. Сегодня первый понедельник месяца, родительское собрание, двойки по математике и побитый Вовка Мурашкин. Мне до последнего слова известно, что будет дальше. В ответ на справедливый выговор несправедливо нагрублю. Она обидится. Я разозлюсь. Потом буду просить прощения. Она простит и примется говорить скучное: не забывать ключ, выключать газ. 

Но на этот раз мама меня удивила. Я пробубнила заученное «мама-прости-меня-пожалуйста-я-больше-не-буду», она со вздохом: «Дочка, зачем ты меня огорчаешь, я ведь так тебя люблю…», и у неё задрожал голос. Она умолкла, обняв меня; я немножко подождала и потихоньку начала высвобождаться. Но мама удержала меня и сказала, что в выходные дни уедет, а я останусь одна. У Августы. От неожиданности я разволновалась, хотя волноваться было трудно, потому что я до этого наелась печенья с молоком. 

Я понятия не имела, кем работает мама, но, по моим наблюдениям, она занималась очень неинтересным. Приносила домой бумаги, над которыми сидела вечерами, и уносила их же. Зато Августа была скульптором, делала статуи. Я их пока не видела, но была уверена, они почище тех, что стоят в нашем дворе: девушка с книжкой, мальчик с собакой, спортсмен. «И спать я буду у Августы?!» «Да. А в понедельник она отвезёт тебя в школу». 

Августа пришла к нам в субботу и забрала меня вместе с портфелем. Мама делала напутствия, но её власть уже не распространялась на меня, с восторгом перешедшую в распоряжение Августы. Ехали на трамвае, смотрели в окно на дома и памятники. Оказалось, памятниками называют ещё и здания, но старые и ценные. Я с жадностью уставилась в окно, как в трубку калейдоскопа, высматривая самые красивые. Но Августа объяснила, что есть истинно прекрасное, а есть дешёвая роскошь, и одно от другого не так-то просто отличить. 

Дверь открыл её муж. Маленький, черноволосый, с ярко-розовыми губами. Руки у него были мягкие, как подушки. Он сразу ушёл к телевизору. Я озадачилась, почему он только муж, а не папа? После ужина меня уложили на огромном диване в гостиной. Августа присела на край постели. «Завтра мы с тобой весь день в мастерской. Уроки есть?» «Только рисование. Нарисовать маму. Я сделала». И достала альбом из портфеля. 

Августа внимательно рассматривала рисунок. «Похоже. Только надо чуть-чуть поправить. Разрешишь?» Я кивнула, предчувствуя фокус. Положив альбом на колени, Августа за считанные минуты что-то подтёрла, что-то подчеркнула и, показывая, отвела руку с рисунком. Я изумилась. Прямо киноактриса какая-то вышла. «Не заметила, какая у тебя мама красивая?.. Будь ласковей с ней. Она огорчается, что между вами нет взаимопонимания». Я промолчала.

Очень хотелось спать, но я крепилась. Ведь стоит закрыть глаза, и настанет следующий день, опасно близкий к отъезду. А пока он ещё послезавтра. Темнота была замусорена звуками чужого дома. Семью этажами ниже трамваи твердили, что я ночую в гостях. На столе поблёскивала гранями ваза с фруктами, словно в ней лежали не виноград и яблоки, а груда самоцветов. Я взяла гроздь твёрдых изумрудов. Сгрызла их в постели и уснула.

В мастерскую собирались долго, а добрались быстро. На лифте спустились на первый этаж, а потом в подвал. Пока Августа крутила ключом в замке, я ощупывала намётанным глазом тёмные углы под лестницей. За дверью нас встретил впечатляющий беспорядок с запахом пыли и сырости. Я ожидала увидеть зал со стеклянным потолком и в нём статуи на подставках и отражения в зеркальных полах. Августа заметила моё разочарование, засмеялась: «Так то музей, а это, считай, завод». 

Сразу у входа висела эмалированная раковина в краске и ржавчине, тонкой струйкой звенела вода. Стена тоже была заляпана разноцветными брызгами. В ванне, прикрытая клеёнкой, лежала серая глина. У стены теснились вперемешку куски камня и дерева, доски, пила, спутанная проволока, осколки синего, красного, жёлтого стекла. «Витражное», – объяснила Августа. Я алчно засмотрелась на цветистые сокровища и споткнулась о картонную коробку с гвоздями. Они блестящими брызгами выплеснулись в пыль. Отовсюду с подставок и полок на нас глядели скульптуры и скульптурки. 

Августа достала из шкафа плоскую коробку. У меня от радостного предчувствия заколотилось сердце. Через прозрачное окошко в крышке виднелось что-то изумительно красивое. Секрет! Пастель. Десятки цветных мелков, уложенных рядами.      

Я рисовала, высунув язык, твёрдо намереваясь испробовать все без исключения яркие цвета. Августа в замызганном фартуке облепляла глиной каркас, обмотанный проволокой. Отступила, потирая руки, ушла с ведром к ванне. Вернулась с глиной и со словами: «Только на созидание надо тратить силы. В том числе и в человеческих отношениях». Я осторожно промолчала. 

Ночью на диване я перебирала в уме драгоценные впечатления. Мастерская – таинственная пещера, где по пыльным углам рассованы несметные сокровища. Цветные клавиатуры мелков, готовые играть переливчатые гаммы. Просторный шероховатый лист, на котором я упивалась малеваниями… В хрустальной вазе на столе теперь среди изумрудов и рубинов лиловели аметистовые сливы. Я ела их и думала, как было бы хорошо, если бы моей мамой была Августа. У неё нет детей. Взяла бы меня. Я была бы очень-очень хорошим ребёнком.

Встали затемно. В трамвае ехало много детей, галдевших как волнистые попугайчики. Августа прикрыла глаза и досыпала под их щебет и дребезжание вагона. Я с пристрастием изучала её смуглое восточное лицо, каштановые локоны. Она открыла глаза. «Ира. Хотела сказать. Добрые поступки должны быть своевременны. Если они совершаются невпопад и случайно, они хуже злых». Я поняла, что она опять про меня и маму, и хмуро сосредоточилась на ближайшем будущем. Мы дошли до школьного крыльца. Она пожала мне руку, как взрослой, и ушла. 

Интересно, как было бы, если бы она была моей мамой? Вдруг она вправду моя мама? А её муж мой папа? Вдруг это и есть тайна, которую от меня скрывают? Я похожа на Августу. И волосы такие же, и рука твёрдая. Озадаченная этим предположением, я торжественно поднялась на третий этаж, прошла через класс и уселась за парту, чувствуя, как все мои немереные силы подключаются к осуществлению новой идеи. Вовка бухнулся рядом, демонстративно катая по ладони бусины из уничтоженного секрета. Покатал, надоело, ссыпал их в лунку на парте. 

Мама приехала, когда окна застилало синевой. Обняла меня, проверила ключ, газ, спросила о школе, но я зачастила: «У Августы ваза… гвозди… У Августы…» Мама слушала с улыбкой. Мне показалось, она не слушает, а просто радуется. «Мам, а я могу ещё когда-нибудь поехать к Августе?» – «Конечно, если она тебя пригласит». – «А если она пригласит меня жить навсегда, разрешишь?» Мама уронила взгляд в сумеречную синь и беспомощной рукой отодвинула штору, словно боялась, что кто-то подслушивает. Отошла к дивану, села на край. «Ты не хочешь жить со мной?» 

«Ты скучная. И работа у тебя скучная. С тобой неинтересно». Я выпалила это убеждённо, после каждой точки выдвигая вперёд подбородок. Взглянула на маму. Ничего. Как сидела, так и сидит, лицо почти не изменилось, только едва заметно сморщилось. Она молчала. Даже не шевелилась. Я с подозрением всмотрелась. Нет, вроде ничего. Хотела уже уйти, но отчего-то не могла, показалось, что едва отведу глаза, она как-то смертельно изменится. И тут заметила, что она по самую кромку полна… невыносимым… И оно стоит горочкой, выступая выпуклым краем выше кромки. И мама потому не шевелится, что держит невыносимое, иначе оно прольётся… И никто не хочет ей помочь. 

Но так не должно быть! Я же всегда защищаю тех, кого обижают, жалею тех, кому плохо. Ведь это я рыдала над котёнком, найденным под забором, и когда с крыши сарая упало ласточкино гнездо… Я уставилась на маму. Она вдруг стала ужасно маленькой, меньше котёнка и птенца. Ужасно беспомощной. Я бросилась к ней, заливаясь слезами жалости. Я же гораздо больше мамы. Больше меня только папа. Но его нет. 

Я обхватила её крепко-крепко, отворачивая мокрое лицо. Мама ничего не могла сказать, только гладила меня по голове. А я могла. «Мамочка, если я тебя так жалею, это, наверно, я тебя так люблю». Я никогда раньше не называла её мамочкой. Я не видела, какая она на самом деле маленькая. А ей приходится быть большой. А у неё болит голова. И очень мало сил. Зато у меня много. Я отклонилась от неё, вглядываясь с заботой, как сделал бы папа, если бы нашёлся. «Мамочка, тебе рассказали в школе, как я поколотила Мурашкина за секрет? Мамочка, почему все настоящие мальчишки сопливые?» И мы засмеялись. И посмотрели друг на друга так, словно долго мечтали встретиться и наконец встретились.