Мама не купила мне указку. Такую классную, лазерную, ей можно светить в небо, и тогда в небе появляются разные интересные вещи. Череп с костями, например, или белка. Или просто звёздочки красивые. Но мама не купила.
Она сказала:
– Обойдёшься, и так денег нет!
Тогда папа сказал:
– Давайте я куплю.
Но мама сказала:
– Обойдёмся!
Папа пожал плечами, и мы вышли из магазина.
А потом мы с мамой пошли на речку, и она всё говорила:
– Смотри, красотень какая! Прямо сверкает река на солнце!
А я говорил:
– Угу.
– Посмотри, – снова восхищалась мама, – уток-то, уток сколько!
И я снова говорил:
– Угу.
– Эх, жалко хлеба у нас нет, а то бы покормили! – вздыхала мама.
А я вообще молчал.
Мама тоже замолчала. А потом сказала:
– Смотри, вон утка на домике сидит.
И я тогда сказал:
– Жалко, что у меня нет лазерной указки. Я бы сейчас посветил на воду, и в воде бы красные звёздочки появились. Красиво было бы.
И мама тогда сказала:
– Как ты мне надоел со своей указкой! Сказала же: не буду я на всякую ерунду деньги тратить!
– Так папа бы купил, – сказал я. – Почему ты ему не разрешила?
– Потому что лучше бы на еду тебе денег давал да на одежду. А не игрушки разные покупал.
– Но игрушки – это же тоже надо, – сказал я.
– Ну да, конечно, – хмыкнула мама. – Мать, значит, должна на двух работах горбатиться, чтоб сына кормить и одевать, а папаша, мало того, что только на выходных и появляется, ещё и игрушками будет задаривать! Хорошо устроился!
– Он не задаривает, – сказал я.
– Ещё бы он задаривал! – согласилась мама. – Нищеброд. Ты думаешь, мне так приятно с ним видеться каждый раз?
– Я не знаю, – сказал я.
– Зато я знаю! – огрызнулась мама. – Ушёл бы уже и ушёл. Если б не ты – век бы его не видела. Теперь вот изволь встречаться каждое воскресенье: как же, надо же отцу видеть сына! Денег сыну давать не надо, а видеть надо, понимаешь! Ненавижу.
Потом мы с мамой молча стояли у реки и смотрели на уток. Как другие их кормят хлебом.
– Может, нам тогда без тебя с папой встречаться? – спросил я.
– Ага, щас! – совсем разозлилась мама. – От него никогда не знаешь, чего ожидать. И маленький ты ещё – один по городу шастать.
– Так я не один, я с папой бы.
– Папаша твой потеряет тебя где-нибудь и не заметит!
– Да ну, чего он потеряет-то?
– Плохо ты его знаешь! Ты его видишь раз в неделю, а я с ним семь лет прожила – во хватило! – И мама провела по шее ребром ладони.
Потом мы снова молчали и смотрели на воду. Вода искрилась под солнцем. И правда, очень красиво было. И утки ‒ такие крякалки забавные!
Но я всё равно думал, что, была бы у меня сейчас указка, я бы посветил ей в воду. В воде, наверное, она светится ещё интересней, чем на небе. А если бы попалась картинка с дельфином? Я видел, у Пашки Соболева была такая картинка в его указке. Получилось бы, будто красный дельфин плывёт по солнечной реке. Вместе с утками. Интересно, как бы утки отреагировали на дельфина? Небось, совсем бы раскрякались.
Да и звёзды неплохо. У Пашки Соболева и звёзды в указке были. Так ещё интересней: звёзды в воде!
Конечно, звёзды и так отражаются иногда в воде, но это же ночью. А тут – днём! И красные к тому же.
Мы с папой, когда он ещё с нами жил, смотрели ночью на звёзды в воде. Мы тогда шли из гостей, и было очень темно уже, и пошли через реку. Я ещё маленький совсем был, испугался – темно же, а вдруг там бандиты какие?
Но папа сказал:
– От меня все бандиты разбегутся!
И мама насмешливо сказала:
– Это да!
Папа у меня правда – большой такой, высокий, бородатый… Хотя не бандит, конечно.
Мы шли по берегу, уток тогда не было, они спали, наверное, у себя под водой.
И мама сказала:
– Смотри, звёзды в воде отражаются. Красиво.
И папа сказал:
– Красиво…
И я посмотрел, отвлёкся от страха перед бандитами. Действительно, красиво. Но как-то расплывчато.
А указка бы чётко светила. Звёзды бы прямо яркие-яркие были бы.
Мы с мамой стоим у реки и молчим.
Утки крякают.
Я думаю о папе. О том, что надо ему потихоньку написать, взять у мамы телефон и написать от её имени папе – мол, ладно, так и быть, купи ему указку. И принеси в следующее воскресенье. Главное, без ошибок написать. У Пашки Соболева – сестра старшая, она грамотная, попрошу… Потом вспоминаю, что у мамы на телефоне пароль.
Пашка Соболев говорит, что любой пароль можно взломать. Спрошу у него, может, он знает, как… Везёт Пашке. У него и папа, и мама, и указка, и всё-то он знает… Ну ничего, скоро и у меня указка будет.
– В следующее воскресенье, слава Богу, с папашкой твоим не встречаемся, – прерывает молчание мама. – Работаю.
Я огорчён, но потом думаю: ничего, напишу папе через воскресенье. К тому времени уж точно получится пароль к маминому телефону подобрать. Правда, я совсем тогда соскучусь… Как это – целых две недели совсем без папы? А он ещё и в другой город собирается навсегда уезжать… Но про это даже думать не хочу. Мама говорит: «И слава Богу, что уедет. По Интернету будете общаться. Чтоб мне его не видеть».
По Интернету, конечно, хорошо. Но мне надо же, чтоб папа был рядом настоящий, а не через экран. Чтоб за руку тёплую держать, и запах дезодоранта его чтобы, и, когда прощается, чтобы обнимал и бородой кололся… Нет, не хочу думать.
Хочу указку. Смотреть с мамой и с папой ночью на звёзды. И светить указкой в реку. В воде тогда будут и белые расплывчатые звёзды с неба, и красные чёткие звёзды от указки. И эти белые и красные звёзды подружатся и станут плавать вместе.
«Привет, Лика.
Я не пошёл с тобой в парк не потому, что заболел. Я вообще-то часто болею, но сейчас нет.
Я должен тебе признаться, и ты сама решай, дружить со мной дальше или нет… Понимаешь, я боюсь аттракционов. Раньше не боялся, а теперь – вот. Это случилось два года назад, мы с папой были в Москве, ему дали путёвку от шахты, мы жили в гостинице, гуляли… А в Москву тогда приехал чешский «Луна-парк». И там были всякие качели-карусели. И «комната страха», и «комната смеха». Много чего.
Да, кстати, в «комнате страха» совсем не страшно было. Мы с папой сели в вагончик и уехали в темноту. А в темноте ничего и не было такого. Правда, я глаза закрыл, но это неважно. Папа только один раз ойкнул: его кто-то по голове сверху погладил. Может, труп. Своей длинной рукой.
Я глаза приоткрыл в конце, там какой-то череп глазами мелькнул, и снова ничего такого. Только издалека, на выезде из павильона, какие-то странные фигуры стояли. Типа трупы, наверное. Но ближе подъехали – и тоже ничего страшного. Обычные манекены.
А вот в «комнате смеха» было, наоборот, страшновато. Мы с папой подымались по лестницам бесконечным, все эти лестницы шатались, какой-то рёв раздавался отовсюду, хохот дьявольский… Какие-то тряпки всё время в морду… И в итоге, когда, наконец, оказались в комнате с кривыми зеркалами, было уже не очень до смеха. Хотя, наверное, в этом и смысл был. Чтоб посмотреть, какими мы типа стали после всех этих шатающихся лестниц, тряпок и хохота. Ну да, забавно.
Извини, я длинно пишу. Сейчас… И, в общем, возле этой «комнаты смеха» была карусель, «Сюрприз» называлась. Там два таких огромных круга с сиденьями. «Два рукава», как сказал папа.
И мы долго стояли в очереди на этот «Сюрприз», все на него хотели попасть. А со стороны смотрелся этот «Сюрприз» жутковато: два рукава крутились в разные стороны с большой скоростью, оттуда нёсся визг, крики и всё такое… Папа даже сказал: «Ты точно не боишься?» А я тогда совсем не боялся ещё. Наоборот, прикольно же. На таком сумасшедшем аттракционе покататься!
Там ещё табличка была: мол, на эту карусель запрещено садиться беременным, людям с заболеваниями дыхательной системы, со слабым психическим здоровьем… Ну, в общем, грозное такое предупреждение. Но у меня нет же заболеваний дыхательной системы. И здоровье вроде ничего психическое. И не беременный, тем более. Вот и решил, что можно.
Мы с папой поднялись по лестнице, встали рядом в этом «Сюрпризе», пристегнулись (это обязательно надо было, пристёгиваться, иначе улетишь нафиг при такой скорости), взялись за поручни… И карусель начала потихоньку разгоняться.
И сначала было ничего, даже прикольно, и ветер в лицо, и дух захватывало… Но карусель крутилась всё быстрей и быстрей, быстрей и быстрей, во все стороны, и тут я почувствовал, что дух захватывает уже так, что просто не могу дышать. Я подумал, что это – временно. Ну, бывает же так, от скорости захватит дух, и не сразу начинаешь дышать, у меня так бывало раньше на каруселях. Не очень приятно, но можно перетерпеть.
А тут прямо – захватило и не отпускает. Не могу дышать, и всё. А карусель всё крутится бешено, то в одну сторону, то в другую, и я вижу людей напротив, тоже пристёгнутых, довольно спокойных, смотрят на меня и всё. А я задыхаюсь. И понимаю, что – не могу выдохнуть вообще.
А она всё крутится и крутится.
И тогда я закричал, инстинктивно, от ужаса… Сам не знаю, как закричал – дышать-то не мог… Но помню, что вопил: «Остановите! Остановите!! Я не могу дышать!!!»
Я не мог обернуться на папу, вообще ничего не мог, меня прижало намертво центробежной силой к этой карусели. И она всё крутилась и крутилась, и я всё задыхался и задыхался…
И тогда понял: вот так люди умирают. Я часто думал: как это – умирать? А теперь знаю: ты просто долго не можешь дышать, и в какой-то момент просто задыхаешься насмерть…
Боже, Лика, как мне было страшно!
А этот чертов «Сюрприз» все крутился и крутился. И я понял, что – люди напротив, совсем незнакомые люди, женщины и мужчины, спокойно смотрящие на меня – и это и есть то последнее, что я увижу. Перед тем, как уйти навсегда.
А потом, вдруг, постепенно, очень потихоньку, я начал дышать. Сам не знаю, как. Может, организм все-таки привык к этой свистопляске. Или Бог меня спас. Или еще чего. И вот я потихоньку дышал, все глубже и глубже, а эта гадская карусель все крутилась и крутилась, и было отвратительно, болел затылок от того, что был вжат в карусель, и всё болело и тряслось внутри от пережитого ужаса, но главное – я снова мог дышать!
Как же это прекрасно – просто дышать! Так я думал, и все крутился и крутился, пока, наконец, карусель не стала замедляться.
И вот она остановилась.
Я не мог выбраться. Потому что слишком сильно меня вжало. И папа помог. И сам он был белый как мел.
– Не ожидал такого, – бормотал он. – А ты?
А я еще не мог говорить. Только булькал как-то смешно. И, вроде, страшно, а самому было немного смешно от собственного бульканья.
И папа наклонился ко мне, все еще белый, и спросил:
– Ты как?
И я с трудом пробулькал:
– Нор-маль-но…
И мы с ним медленно пошли мимо других аттракционов, и я уже ни на чем не хотел кататься, и папа, кажется, тоже не хотел… Мы еще немного постояли в очереди на машины, такие, знаешь… Ну, на них садишься и едешь просто. По специальной площадке. Но у меня так болел затылок, что сказал папе – мол, ну эти машины…
И с тех пор я не могу кататься ни на каких качелях или, там, каруселях. Я их панически боюсь просто. Я даже во дворе, с братом мелким, не могу кататься на карусельке обычной. Хотя там-то уж – чего бояться? Но, как только карусель набирает скорость, у меня начинает пропадать дыхание, и мне кажется, что оно не вернется, ну, или вернется, но вот это вот ощущение – когда не можешь дышать, долго не можешь, а карусель все крутится и крутится, и все напротив тебя смеются, – это просто ужасно. Ты не поймешь, наверное. Никто не поймет…
Или скажешь: ну и что? Подумаешь, дыхание пропадает. Оно у всех пропадает от скорости. Что тут такого? А вот, не знаю. Но очень страшно. Страшно до паники.
И, когда ты сама пригласила меня погулять в парке, я сперва так обрадовался! А потом вспомнил… И испугался очень. Ты ведь, конечно, захотела бы покататься. А я бы не смог. Вот и соврал, что заболел.
Но меня мучило это весь день вчера, и ночь не спал, все думал, думал, что надо себя перебороть было. Ведь не помер бы я вчера! Дыхание пропадает, это да, но потом ведь – появляется! И до того случая ведь пропадало дыхание на каруселях, только не так надолго… И не на «Сюрпризе» бы мы катались же! У нас в парке и нет такого «Сюрприза»…
И вот, утром, решил все-таки написать тебе. Только еще не знаю, отправлю или нет… Ведь, если отправлю – будет видно, когда ты прочтешь. Я увижу, что – сообщение прочитано, и буду думать, как ты на него отреагировала, и что на это ответишь теперь. А вдруг – ничего не ответишь?
Получается – я и этого боюсь?
Вот ведь, выходит, трус. А с трусом ты сама не захочешь дружить.
Я вообще много чего боюсь ведь. И в бассейне с тумбочки даже не смог спрыгнуть, не то, что с вышки. И, когда в дверь звонят, боюсь. Потому что всё кажется, что какие-то бандиты. Один раз даже папе долго не открывал. Просто голос его не узнал, он выпивший пришел.
И тараканов боюсь. У нас, знаешь, такие большие как-то были. В картошке жили. На балконе. И я однажды лежал-лежал себе, и вдруг из-под дивана выполз таракан. Огромный такой, я даже крылья у него разглядел.
И лифта боюсь, да. Хотя никогда в нем не застревал. Просто не привык. У нас лифт же только в Пентагоне, кажется, есть? Ну, дом-то этот большой длинный, девятиэтажный, малосемейка. И, когда в Москве были с папой в гостинице, все время боялся, что в лифте застрянем, когда из номера спускались или, наоборот, поднимались.
Почему я боюсь, Лика? И дружить с тобой ведь боюсь. Мало ли. Вдруг ты еще кому-нибудь понравишься, и он захочет тебя отбить? Мне же с ним драться придется. А я не умею. Папа тоже не умеет, я его просил научить, а он говорит: «Это тебе не к нам, интеллигентам…» Я бы в секцию какую пошел, если бы не боялся, опять же. Что смеяться там надо мной будут, или бить… Да и в очках – как драться-то?
Лика, я не отправлю тебе это письмо. Точно не отправлю. Ты тогда во мне разочаруешься. Зачем тогда я его написал? Может, просто чтобы выговориться. Самому себе. Потому что тяжело так жить. Когда даже с девчонкой в парк пойти не можешь: боишься карусели. Смешно же просто. Хотя мне – совсем не смешно.
Мама говорит, что у меня «тонкая душевная организация». Что я весь в неё. Ну, мама все-таки женщина, ей не так стыдно бояться. А мне стыдно. И ничего не сделать, Лика. Ничего.
Прощай».