Глядя на стройные дубы вдоль Чистопрудного бульвара, я вдруг понял, что это - ноги неба. Когда люди засыпают, небо вытаскивает свои ноги из земли и тяжело и бесшумно идёт к рассвету. Но только никогда до него не доходит.

Некоторые встречают утро с петухами, некоторые с соловьями, а я с шарпеем. Рыжий, помятый, в утренних толстых складках, бредёт он, ещё не до конца проснувшийся, по Чистопрудному бульвару. А за ним идёт бодрый подтянутый мужчина. Хозяин.
      Вижу его каждое утро, хорошо знаю его песочного цвета плащ, кепку.
      Издалека мы узнаём друг друга, но сближаясь и проходя рядом, не здороваемся. Потому что всё-таки не знакомы. Некому нас (в такое время) утром знакомить.
      Ранним утром на Чистых только я, он да шарпей.

Стою я в вагоне и пишу рассказ про людей и мандарины.
      Кто-то просыпал в вагоне мандарины и не подумал подобрать.
      А мандарины хорошие. Крепкие, похожие на приплюснутые апельсины.
      Люди заходят в двери, торопясь, вдруг смотрят - мандарины!
      И от удивления тут же садятся на сиденья.
      А мандарины вроде бы тоже поглядывают на людей, но никуда не садятся. На полу лежат.
      А один гражданин не заметил фрукты, потому что читал журнал и встал в самую толпу мандаринов. Будто он самый главный мандарин.
      Вдруг поезд тронулся.
      Один мандарин выкатился из-под гражданина и, конечно, сразу привлёк его внимание. Гражданин удивился, что из-под него мандарин катится, и отошёл в сторону. Я, мол, к ним отношения не имею. Они сами по себе, я сам по себе.
      Так и едем - остановимся, мандарины в начало поезда катятся. Тронемся - в конец. А люди смотрят на них строго и, внутри, осуждают за бездумную беготню по салону. А иногда и на меня смотрят. Чего он там карандашом пишет в блокноте?
      А я рассказ пишу, про людей и мандарины.

Утром на Чистых прудах увидел я ирландского сеттера. Хозяйка стояла возле заборчика, а сеттер бегал вокруг пруда по протоптанной людьми дорожке. Круги наворачивал.
      Бежал, словно такая огненная собака, и снег под ним таял.
      А я всё смотрел на него и смотрел.
      Вдруг, завершив очередной круг, сеттер схватил снег пастью и лёг в сугроб. Тут я очнулся и поспешил на работу, а то бы так всё утро простоял. Смотреть-то, это вам не бегать.

Ирландский сеттер - это конь среди собак. Потому что он не бежит, а скачет. Да ещё и ушами себе помогает.
      Я всё думал, как можно назвать походку ирландского сеттера?
      Конечно, она летающая. Но при каждом шаге он крепко бьёт лапами в мостовую, как бы утверждая себя на земле.
      Иначе может улететь.

Вдоль Чистопрудного бульвара бежала белая шапка.
      По густой шерсти можно было предположить, что это папаха.
      Однако уши, болтающиеся на бегу, намекали на то, что это может быть шапка-ушанка.
      И лишь когда она подбежала совсем близко, я понял, что это собака. А присмотревшись, сообразил какая. Бобтейл.
      Я уже хотел нагнуться и погладить белую лохматую голову собаки, как вдруг её окликнул хозяин:
      - Берет! Ко мне!

Наконец зима ушла с Чистых прудов.
      Даже обычно грустный памятник Грибоедова стал глядеть как-то веселее.

Можно ли летать под землей? Я думал, нельзя, а оказывается, можно.
      Зимой воробьи и голуби часто летают под землёй, в залах и переходах метро. А над ними в земле лежат трубы с горячей водой и газом.
      Разве может труба с водой подняться выше птицы?
      Оказывается, может.
      Но только зимой. Весной птицы вылетят из метро и поднимутся высоко в небо.
      А трубы опустятся вниз, и всё встанет на своё место.

Ходит в метро голубь.
      Залетел погреться и попал в просторный мраморный зал.
      Ходит он по мрамору, двигает по-голубиному головой. А под ним такой же голубь ходит и так же головой двигает - его отражение.
      "Это что ещё за птица?" - думает голубь и клюёт отражение прямо в клюв.
      Тепло здесь, сухо, а всё же что-то не то. Нет деревьев, снега, а главное, крошек.
      Потому что мусорить в метро запрещено.

Светлое утро на Чистых! Золотой крест свободно и высоко летит в небе. Церковь Архангела Михаила, которую он обычно венчает, осталась далеко внизу. В такое утро нужно распахнуть свою душу и вобрать в неё весь мир со всеми машинами, домами и дорогами. Если, конечно, твоя душа достаточно широка.

Вороны сели на верхушку дерева. Стали каркать и хвосты расправлять. Но не просто так, как мне сначала показалось, а со смыслом.
      - Серый! - кричит вожак воронов.
      - Я! - отвечает ворон и хвост расправляет, словно честь отдаёт.
      - Вижу, вижу.
      - Белая лапа!
      -Я!
      - Поломанный клюв!
      Молчание.
      - Поломанный клюв?!
      - Да тут я, тут.
      - Тогда хвост расправь, отдай честь как следует.
      - Ну расправил.
      - И "я" скажи.
      - Ну сказал.
      - Где же сказал?
      - Пока не сказал, но сейчас скажу... Я-а-а-а-а-р-р!

Иду по Чистым прудам, вдруг вижу, пудель бежит. В зубах варежка. А вторая где же?
      Прошёл немного, женщина навстречу идёт, и опять с одной варежкой.
      А в другой руке - поводок. А ведь надо бы наоборот. Поводок собаке, а женщине - вторую варежку.
      Всё у нас в мире не так как нужно.

Зимой всё на Чистые прудах одето в белое.
      И только какой-то дядька - в красное. Но этого ему мало. Он ещё руками машет и по бульвару кругами бегает: от пруда до метро, от метро до пруда.
      А когда пробегает мимо церкви архангела Михаила, крестится.

Шёл я по Чистому бульвару и вдруг увидел на ветке розовую ворону. Я даже зажмурился. Ворона розовая!
      Открыл глаза, сидит. Закатного цвета.
      Вдруг она оттолкнулась от дерева, полетела и сделалась самой обыкновенной серой вороной, с чёрной головой.
      Розовой её делало проглянувшее меж домов восходящее солнце.
      Такая у солнечного света сила мощная, что может из простой вороны розовую сказочную птицу сделать.

В конце зимы я вышел на Чистопрудный бульвар и увидел, что по замерзшему зеркалу пруда катаются дети.
      Мальчишки гоняют шайбу клюшками, завёрнутыми в синюю изоленту, стараются в ржавые ворота загнать.
      Над катающимися и играющими висят лампочки, какие в люстру завинчивают, объединённые в длиннейшую электрическую гирлянду. К ветке дуба прикручен рупор, похожий на железный скворечник, и из него льётся на каток:
     
      В Вологде, в Вологде,
      в Вологде-где!
     
      "И правда, - подумал я, - где всё это?"
      Где эти ржавые ворота и эти замотанные изолентой клюшки? Где гирлянды из шестидесятиваттных лампочек над катком?
      Когда-то это было, годах в семидесятых. Где же оно теперь?
      Может, только в городе Вологде и осталось.
      Эх, бросить бы всё и уехать в Вологду!
      В Вологду, в Вологду, в Вологду-гду!

Зимой вся Москва танцует.
      Размахивает руками, взбрыкивает коленями.
      Какой-нибудь иностранец, приехав в январе, может спросить:
      - Что за танец танцует Москва? Какой волости-губернии пляска?
      Остановятся на минутку москвичи, перестанут махать руками да и ответят:
      - Ты что, иностранец, что ли? Гололёд на улице!
      А всё же танцует Москва. На обледенелых дорогах отплясывает "Яблочко".
      А как доберётся до какого-нибудь крыльца, начнёт стучать каблучками о дерево и мрамор. Тут уж чечётка начнётся.

Голубь сорвался с крыши и кинулся вниз, разрезая пополам низкие облака.
      Опустился мне под ноги, покрутился - не дам ли чего?
      А я всё стоял и смотрел в небо.
      За облаками оно было синее.

[в пампасы]